Действительно, нас захлестнул поток писем с жалобами и просьбами о помощи. На что жалуются люди? Бытовая неустроенность. Работа. Жилье. Евреям не возвращают их квартиры и дома. Есть такие факты. Еврейские школы закрывают и в их помещениях устраивают русские и белорусские школы. И такие факты имеются. Можно их рассматривать как проявления антисемитизма. Но не правильнее ли оценивать их по- другому? Почему евреям не дают работу? Потому что нет рабочих мест. Почему не возвращают жилье? Потому что в их квартирах и домах живут другие люди и их просто некуда переселить. Почему закрывают еврейские школы? Потому что не хватает русских, белорусских и украинских школ. Согласны, Соломон Михайлович?
— Я слушаю вас очень внимательно, — ответил Михоэлс. — Продолжайте.
— Все это — не следствие антисемитизма, а последствия войны и разрухи. Мы стараемся помочь всем, кто к нам обращается. Но у местных партийных и государственных учреждений нет возможностей удовлетворить наши ходатайства. Их можно удовлетворить только в ущерб другим людям — русским, белоруссам, украинцам, латышам, литовцам. Пусть вам не покажется глупостью мое утверждение, но в настоящий момент евреи Советского Союза находятся в более выигрышном положении, чем другие национальности. У нас есть возможность разрешить наши проблемы достаточно быстрым и кардинальным образом. Я говорю о том, о чем вы все слышали и горячо обсуждали между собой. Я говорю о проекте создания в Крыму еврейской республики.
Фефер помолчал, оценивая произведенный эффект. Эффект был сильный, два десятка пар глаз смотрели на него с напряженным вниманием. У Фефера был большой опыт публичных выступлений. Он умел подчинить аудиторию. Зажечь. Заразить своим воодушевлением. Поэтому его встречали даже лучше, чем Маркиша или Галкина, что бы там ни говорили критики-групповщики об их и об его стихах. Случалось ему выступать и в Политехническом музее. И тоже с успехом. Здесь был не Политехнический музей. Здесь перед ним были не тысячи человек, а всего двадцать. Но эти двадцать были — ареопаг. Элита еврейской Москвы. Фефер знал, что они не считают его ровней. И не потому, что в свои сорок шесть лет он был среди них мальчишкой. Галкин был всего на три года старше, но он был среди них равный. Фефер был даже не архонтом, кандидатом в члены ареопага, он был для них так, сбоку, средней руки функционер. Но теперь им придется немножечко потесниться.
Он продолжал, намеренно приберегая к концу главный, самый сильный удар по воображению слушателей:
— Еще в начале сорок четвертого года мы направили на имя товарища Молотова обращение с просьбой о создании в Крыму еврейской союзной республики. Тогда наше обращение оказалось преждевременным. Но теперь, когда…
— Минутку! — перебил Михоэлс. — Когда вы говорите «мы направили» — кого вы имеете в виду?
— Еврейский антифашистский комитет, разумеется, — ответил Фефер, досадуя, что его прервали.
— Разве мы обсуждали какое-нибудь обращение к товарищу Молотову на президиуме комитета?
— Нет. Но…
— По-моему, не обсуждали.
— Я и не говорю, что обсуждали. Мы просто подписали его и отправили.
— Погодите, Ицик, — попросил Михоэлс. — Я ничего не могу понять. «Мы» — это кто?
— Как — кто? Вы, я и Эпштейн.
— Когда это было?
— Я могу точно сказать, пятнадцатого февраля сорок четвертого года.
Михоэлс задумался и покачал головой:
— Какую-то ерунду вы порете. Не помню я никакого обращения.
От возмущения у Фефера покраснели залысины.
— Как не помните? Мы три дня сидели в кабинете у Эпштейна, спорили о каждом слове! Едва не передрались!
— Но не передрались?
— Нет.
— Жаль, — заметил Михоэлс. — Я бы вам навешал. И сделал бы это с удовольствием.
— Вы — мне?! — изумился Фефер. — Ну, знаете!
— Послушайте! — решительно вмешался Юзефович. — Что за балаган вы тут устроили? Соломон Михайлович, объясните нам, пожалуйста, о каком обращении идет речь. Мы имеем право это знать.
— Объясняйте, Ицик, — кивнул Михоэлс, — члены президиума имеют право это знать. Я тоже с интересом послушаю.
Фефер взял себя в руки.
— Я не знаю, какую цель вы преследуете. Но вы ее, товарищ Михоэлс, не достигнете! Эпштейн умер, он не может подтвердить моих слов. Но есть человек, который может это сделать. Я говорю о Борисе Абрамовиче Шимелиовиче. Он готовил проект обращения и все три дня участвовал в его обсуждении.
Михоэлс нашел глазами Шимелиовича.
— Борис Абрамович, сделайте одолжение, подтвердите. Ицик так уверенно об этом говорит. А у меня, по-видимому, полный склероз.
Шимелиович поднялся, неопределенно покачал головой.
— Когда, вы говорите, это было? — спросил он у Фефера.
— Пятнадцатого февраля сорок четвертого года.
— Пятнадцатого февраля… У нас как раз шел ремонт третьего корпуса больницы… Какой-то разговор вроде был… Какой-то разговор припоминаю, точно. А обращение… Нет, не помню. Соломон Михайлович, мы здесь до вечера будем сидеть? У меня дела, у всех дела. Повестка дня исчерпана. Может быть, все-таки разойдемся?
— Согласен с вами. Заседание президиума объявляю закрытым. Спасибо, товарищи. Все свободны.
— Я протестую! — заявил Фефер. — Вопрос слишком важный. Ладно, пусть не было обращения. Но сейчас мы должны его подать. Мы должны обратиться в правительство…
Михоэлс снял с графина крышку и постучал ею по стеклу:
— Сядьте, Фефер! Заседание закончено.
— Вы не имеете права затыкать мне рот!
— Имею. Потому что я председатель президиума, а вы всего лишь ответственный секретарь. И если вы не выполните моего распоряжения, я вас уволю к чертовой матери.
— Руки коротки! Мою кандидатуру утверждали в ЦК!
— Я предложу им выбор: или вы, или я. Когда назначат вас, тогда и будете командовать. Все, дорогие товарищи, шоу закончено!..
Не обращая внимания на Фефера, Михоэлс прохромал к дверям и остановился, пожимая руки выходившим членам президиума.
Вышел Шимелиович, коротко кивнув:
— Созвонимся.
Вышел Квитко, спросив:
— У вас найдется для меня пара минут? Я подожду на улице.
Лина Соломоновна Штерн задержалась, укоризненно покачала головой:
— Вы плохой актер, Соломон Михайлович.
— У меня просто роль плохая.
Конференц-зал опустел. Михоэлс уселся в первом ряду, поставив между коленями трость, закурил «Казбек». Проговорил, обращаясь к Феферу, сидевшему за столом президиума с возмущенным и обиженным видом:
— Теперь можете выступать. У вас только один слушатель, но это очень внимательный слушатель.
— Зачем вы все это устроили?
— У меня есть кое-какие соображения, но я не намерен ими делиться. А зачем это устроили вы?
— Что я устроил? Я хотел поставить чрезвычайно важный вопрос. Вы не дали мне говорить.
