Большой Боб спрашивает:
— Ты его знаешь? Я сам никогда его не видел, — говорит Большой Боб. — А зовут его — Тайлер Дерден.
Мыловаренная Компания на Пэйпер-Стрит.
Знаю ли я его. «Черти…», — говорю, — «Может и знаю».
Глава 13.
Когда я добрался до Отеля Риджент, Марла стояла в вестибюле, одетая в халат. Марла позвонила мне на работу и спросила, не пропущу ли я тренажерный зал и библиотеку, или прачечную, или куда я там собирался после работы, — и вместо этого наведаюсь к ней.
Марла позвонила потому, что ненавидит меня.
Она не сказала ни слова о своем коллагеновом фонде доверия.
А сказала она — не сделаю ли я ей услугу? Марла лежала в постели этим днем. Марла жила на продуктах, которые служба «Еда на колесах» привозила для ее умерших соседей, — Марла забирала их продукты и говорила, что сейчас они спят. Так вот, сегодня Марла валялась в кровати в ожидание доставки «Еды на колесах» между полуднем и двумя часами дня. У Марлы пару лет не было медицинской страховки, поэтому она забросила осмотры, но сегодня утром она проверялась и обнаружила что-то похожее на гниль и узелки у себя в груди, около руки, и сгусток какой-то одновременно твердый и мягкий, и она не может рассказать об этом никому из тех, кого любит, чтобы не напугать их, и она не может позволить себе пойти по врачам, а вдруг это ничего страшного, но ей нужно рассказать об этом кому-то, и кто-то другой должен посмотреть и проверить.
Карие глаза Марлы цветом напоминают животное, которое нагрели в печи и потом бросили в холодную воду. Такой цвет называют вулканическим, гальваническим или каленым.
Марла говорит, что простит мне выходку с коллагеном, если я помогу ей проверить.
Мне ясно, что она не позвонила Тайлеру, потому что не хочет пугать его. А я с ее точки зрения не мужчина, и я ее должник.
Мы поднимаемся в ее комнату, и Марла рассказывает мне, что в дикой природе не найдешь старых животных, потому что они не доживают до старости. Стоит им заболеть или утратить быстроту рефлексов — их убивает более сильное. Животным не положено стареть.
Марла укладывается на кровать, развязывает пояс халата и говорит, что наша культура сделала из смерти что-то неправильное. Старые животные — неестественное исключение.
Уроды.
Марла дрожит и потеет, а я рассказываю ей, как однажды в колледже у меня вскочила бородавка. На пенисе, — правда, я сказал — «на члене». Я пошел в медпункт, чтобы ее убрали. Эту бородавку. Уже потом я рассказал об этом отцу. Это было годы спустя, и мой папа посмеялся и сказал мне, что я был дураком, потому что такие бородавки — как природный презерватив с рифлением. Женщины их любят, и Бог оказал мне услугу.
Я на коленях у кровати Марлы, мои ладони по-прежнему холодны, я прощупываю ее холодную кожу понемногу за раз, протирая немного Марлы в пальцах на каждом дюйме, и Марла говорит, что эти бородавки, которые как природный презерватив с рифлением, вызывают у женщин рак матки.
Так вот, я сидел с бумажным поясом в комнате обследования в медпункте, пока студент-медик опрыскивал мой член из канистры с жидким азотом, и еще восемь студентов-медиков пялились на это. Вот так ты закончишь, если у тебя не будет медицинской страховки. Правда, они не называют его «член», — они говорят — «пенис»; но как ты его не называй, — когда обрабатываешь его жидким азотом, можно с тем же успехом прижечь его щелоком, — это настолько больно.
Марла смеется над рассказом, пока не замечает, что мои пальцы застыли. Будто я что-то нащупал.
Дыхание Марлы замирает, ее живот напрягается как барабан, и ее сердце колотит кулаком в этот барабан из-под тонкой кожи. Нет-нет, я остановился, потому что рассказываю, и потому, что на минуту мы оба исчезли из спальни Марлы. Мы оказались в медпункте, за много лет в прошлом, где я сидел на липнущей бумаге с горящим от жидкого азота членом, когда один из студентов-медиков увидел мою голую ступню и вылетел из комнаты в два больших шага. Он вернулся следом за тремя вошедшими в комнату настоящими врачами, и доктора оттеснили человека с канистрой жидкого азота в сторону.
Настоящий врач схватил мою голую правую ступню и поднял ее к глазам остальных настоящих врачей. Те трое повертели ее в руках, установили на месте и нащелкали «поляроидом» снимков ступни, как будто остальной моей личности, полуодетой с полузамороженным Божьим даром, просто не существовало. Только ступня, — и остальные студенты медики протиснулись посмотреть.
— Как давно, — спросил врач. — Это красное пятно появилось у вас на ступне?
Доктор имел в виду мое родимое пятно. На моей правой ступне есть родимое пятно, которое, как шутил мой отец, напоминает темно-красный силуэт Австралии с маленькой Новой Зеландией прямо рядом. Я сказал это им, и все резко выпустили пар. Мой член оттаивал. Все, кроме студента с азотом, ушли, — да и ему был смысл уйти; он был настолько расстроен, что не решался глянуть мне в глаза, когда брал мой член за головку и вытягивал его на себя. Из канистры вырывалась тоненькая струя, попадая на то, что осталось от моей бородавки. Настолько острое ощущение, что даже если закрыть глаза и представить свой член длиной в милю, все равно больно.
Марла смотрит на мою руку и шрам от поцелуя Тайлера.
Я говорю студенту-медику — «Вы что тут — родимых пятен никогда не видели?» Это не так. Студент сказал, что все приняли мое родимое пятно за рак. Была такая новая разновидность рака, поражавшая молодой организм. Молодые люди просыпались с красным пятнышком на ступне или голени. Пятна не сходили, — они распространялись по всему телу и приводили к смерти.
Студент сказал, что доктора и все остальные были в таком восторге, потому что думали, что у тебя этот новый рак. Пока им болеют очень мало, но число заболеваний растет.
Это было годы и годы назад.
«Рак будет вроде того», — говорю я Марле, — «Могут быть ошибочные диагнозы, и, возможно, смысл в том, чтобы не забывать обо всем остальном себе, когда испортился лишь маленький кусочек».
Марла отвечает:
— Может.
Студент с азотом завершил операцию и сказал, что бородавка окончательно сойдет через несколько дней. На липкой бумаге возле моей голой задницы лежал невостребованный поляроидный снимок моей ступни. Я спросил — можно забрать фото?
Этот снимок по-прежнему висит у меня в комнате, приклеенный в углу зеркала. Каждое утро я расчесываю волосы перед тем, как пойти на работу, и вспоминаю, как однажды у меня был рак на десять минут, — даже что-то пострашнее рака.
Я рассказываю Марле, что в День благодарения в том году мы впервые не пошли с дедом кататься на коньках, хотя лед был почти в шесть дюймов толщиной. Моя бабушка носила повязки на лбу и на руках, где у нее были родинки, которые портили ей всю жизнь. Родинки вдруг разрастались неровными краями, или из коричневых становились синими или черными.
Когда моя бабушка в последний раз вернулась из больницы, дедушка нес ее чемодан, и тот был таким тяжелым, что дед пожаловался и сказал, что его перекосило. Моя французско-канадская бабушка была настолько скромной, что никогда не носила купальник на публике, а в ванной всегда открывала воду в раковине, чтобы скрыть любой произведенный в ванне звук. Возвращаясь из больницы Богоматери Лурдес после частичной мастэктомии, она переспросила в ответ:
— Это тебя перекосило?
Для моего деда эта история была суммой всех вещей: бабушки, рака, их свадьбы и дальнейшей жизни. Он смеялся всякий раз, когда рассказывал ее.
Марла не смеется. Я пытаюсь развеселить ее, чтобы разогреть. Чтобы она простила меня за коллаген, — я хочу сказать ей, что ничего не нашел. Если она обнаружила что-то этим утром — то это была ошибка. Родимое пятно.
У Марлы на руке шрам от поцелуя Тайлера.
