назвать её «Понты».
Вот какой ужасной может быть жизнь.
Убей меня.
Я хватаю рулевое колесо, и возвращаю нас назад на дорогу.
Сейчас.
Приготовься к эвакуации души.
Сейчас.
Механик тянет руль к обочине, а я тяну к ёбаной смерти.
Сейчас. Чудесное волшебство смерти, одна секунда — ты ходишь и говоришь, и в следующую секунду ты — предмет.
Я — ничто, я даже не это.
Холодный.
Невидимый.
Я слышу запах кожи. Мой пристяжной ремень вокруг меня, как спасательный жилет, и когда я пытаюсь сесть, я бьюсь головой о рулевое колесо. Это больнее, чем кажется. Моя голова отдыхает у механика на коленях, и когда я смотрю вверх, мои глаза фокусируются на лице механика высоко надо мной, улыбающегося, ведущего машину, и я вижу звёзды сквозь окно водительской дверцы.
Мои руки и лицо в чём-то липком.
Кровь ?
Застывает, как сливочное масло.
Механик смотрит вниз.
— С днём рождения.
Я слышу запах дыма и вспоминаю праздничный пирог.
— Я почти сломал руль об твою голову, — говорит он.
Просто ничего больше, просто ночь, и запах дыма, и звёзды, и улыбающийся и ведущий машину механик, моя голова у него на коленях, и внезапно мне перестаёт казаться, что я должен сесть.
«Где пирог?»
Механик говорит:
— На полу.
Просто ночь, и запах дыма становится тяжелее.
«Я загадал желание?»
Высоко надо мной, в окне где-то между звёздами, улыбнулось лицо.
— Эти праздничные свечи, — говорит оно, — они из разряда тех, что никогда не гаснут.
Мои глаза достаточно привыкают к свету звёзд, чтобы разглядеть дым, поднимающийся вверх от маленьких пожариков вокруг нас на ковре.
19
Механик из бойцовского клуба жмёт на газ, спокойно направляя машину по своему пути, и у нас всё ещё осталось на сегодняшнюю ночь важное дело.
Ещё одна вещь, которой мне нужно научиться до того, как придёт конец цивилизации — это как ориентироваться по звёздам. Всё тихо, как будто Кадиллак идёт в открытом космосе. Должно быть мы съехали с автострады. Три парня на заднем сидении успокоились или уснули.
— У тебя теперь есть около-жизненный опыт, — говорит механик.
Он убирает одну руку с рулевого колеса и дотрагивается до здоровенной шишки, оставшейся у меня на лбу после удара об руль. Мой лоб так распух, что должен уже закрыть оба глаза, и он проводит холодным кончиком пальца по всей длине шишки. Corniche повредил бампер, а боль сейчас кажется бампером, нависшим над моими глазами, как тень от полей шляпы. Наш повреждённый зад гудит и бампер тарахтит и трещит в тишине вокруг нашего путешествия по ночной дороге.
Механик рассказывает, что задний бампер нашего Corniche висит на болтах, что он почти оторвался, когда мы впилялись в передний бампер грузовика.
Я спрашиваю, не является ли то, что происходит сегодня ночью домашним заданием Проекта «Вывих».
— Частично, — говорит он, — я должен принести четыре человеческие жертвы, и я должен притащить тару жира.
«Жира?»
— Для мыла.
«Что Тайлер собирается делать?»
Механик начинает говорить, и это в точности Тайлер Дарден.
— Я вижу умнейших и сильнейших мужей из когда-либо живших, — говорит он и его лицо вырисовывается в свете звёзд сквозь боковое стекло, — и эти мужи качают бензин или обслуживают столики.
Его широкий лоб, его брови, изгиб его носа, его ресницы и линия его глаз, чёткий профиль его говорящих губ, всё это рисуется в свете звёзд.
— Если мы можем поместить этих мужей в тренировочные лагеря и закончить их возмужание.
— Всё, что делает пистолет — это концентрирует взрыв в одном направлении.
— У вас есть класс молодых мужчин и женщин, и они хотят посвятить свою жизнь чему-то. Реклама заставила этих людей купить машины и одежду, которая им не нужна. Поколения работали на работах, которые они ненавидели, чтобы иметь возможность купить то, что им на самом деле не нужно.
— У нашего поколения нет великой войны или великой депрессии, но что у нас есть, это великая война духа. У нас есть великая революция против культуры. Великая депрессия в наших жизнях. У нас духовная депрессия.
— Мы должны показать этим мужчинам и женщинам свободу, поработя их, показать им храбрость, напугав их.
— Наполеон был велик, потому что он мог натренировать людей жертвовать своей жизнью за росчерк пера.
— Представьте, что мы поднимем забастовку, и все откажутся работать, пока мировые богатства не будут перераспределены.
— Представьте себе охоту на лося в глухом лесу в ущелье вокруг руин «Рокфеллеровского Центра».
— То, что ты сказал о своей работе, — говорит механик, — ты действительно имел это в виду?
«Да, я имел это в виду».
— Вот почему мы сегодня в дороге, — говорит он.
У нас охотничья вечеринка, и мы охотимся за жиром.
Мы едем на свалку медицинских отходов.
Мы едем к уничтожителю медицинских отходов, чтобы оказаться среди удалённых опухолей и отсосанного гноя, десятилетних фурункулов, одноразовых шприцов и игл из капельницы, жуткой дряни, действительно жуткой дряни, среди кровавых тампонов и ампутированных конечностей, и мы найдём там больше денег, чем мы сможем унести за одну ночь, даже если бы мы приехали на грузовике.
Мы найдём там больше денег, чем мы сможем загрузить в Corniche до самых сигнальных огней.
— Жир, — говорит механик, — насыщенный жир, откачанный из самых богатых бёдер Америки. Самых богатых и самых жирных бёдер в мире.
Наша цель — большие красные пакеты насыщенного жира, который мы притащим на Пейпер Стрит, перетопим, смешаем со щёлоком, добавим лаванду и продадим назад тем же самым людям, которые платили, чтобы его отсосали. По двадцать баксов за кусок, мы — единственные ребята, которые могут себе это позволить.
— Богатейший, густейший жир в мире, жир земли, — говорит он. — Мы сегодня что-то вроде Робина Гуда.
Маленькие пожары масла возникают на ковре.
— И пока мы там, — говорит он, — нам стоит поискать также и вирус гепатита.
