газовой горелки, мелькнуло колечко с красным камушком. - Прощайте, женщины, - сказала она, поправляя волосы, - мне домой пора.
- Может быть, тебе деньги нужны? - не глядя в лицо сестры, спросила Клавдия Ивановна и вынула десятирублевую бумажку из старой коричневой сумочки. Десятирублевка лежала мелко-мелко сложенной и развернулась в руках гармошкой. - Бери, бери, мне она не нужна.
Мария Ивановна взяла деньги и ушла, не сказав ни слова.
Клавдия Ивановна села на табуретку и опустила голову. Прямые светлые волосы рассыпались по плечам.
Тася попробовала утешать:
- Клавдия Ивановна, она человек не такой уж плохой и детям своим мать. А что поделаешь, раз она его любит. Любовь...
- Любовь! - с презрением крикнула Клавдия Ивановна. - Он так ее не уважает, так не почитает! Любовь разве такая бывает?
- А дети все равно вырастут хорошие. Вы им помогать будете.
- Она своим детям не мать, эти дети не к рукам. Мне уж все равно, что она, б..., думает, она отрезанный ломоть, но дети невинные.
- Неправда, вы ее тоже жалеете.
- Сестренка, сестренка, - как будто позвала Клавдия Ивановна, и глаза ее наполнились слезами.
Раздались частые телефонные звонки. Звонил Алексей. Он задерживался в Куйбышеве.
17
Тася была одна в гостинице. Командированные соседи с утра разъезжались по делам.
Надо было ехать на завод, но она медлила. Ей хотелось побыть одной.
Она вышла на балкон. Внизу увидела знакомую серебристо-серую машину с голубыми занавесками, возле нее Терехова. Он смотрел на окна гостиницы, встретился глазами с Тасей, улыбнулся и скрылся в парадном. Через минуту стоял перед ней в прихожей, запыхавшийся, потому что бежал по лестнице.
- Я пришел проверить, все ли в порядке, - сказал он развязно, телефон, электричество, радио, газ, водопровод. - Потом сказал другим голосом, смущенно: - Здравствуйте, Тася!
- Здравствуйте!..
- Вы не приглашаете войти?
Он стоял перед ней с виноватыми глазами и теребил кепку: смешное движение, неожиданное для него... Он опять был в новом костюме. Тася подумала: 'Франт!'
Он причесывался у зеркала, и выражение лица у него было все еще нерешительное.
Он приехал, пришел к ней, и она не удивилась и не рассердилась. Она обрадовалась.
Вот так оно и случается, неведомо как. Еще можно остановиться, еще, не поздно, еще не ступили на шаткие мостки, еще можно сделать так, что эта встреча останется легким воспоминанием. Еще ничего нет, не было, ничего не произошло. Дребезжащий железный лифт, букет роз, высокая трава на берегу реки. Если бы существовал невидимый голос, который предостерегал бы человека: 'Остановись!' Впрочем, такой голос существует, и Тася слышала его отчетливо.
Они сели в гостиной за круглым столом, покрытым парчовой скатертью. О чем им было говорить? Обо всем или ни о чем. И они стали говорить обо всем, торопясь рассказать как можно больше, путая серьезное с мелочами.
- Знаете, я родился в Грозном, в семье нефтяника. Всю жизнь с детства нефть, нефть. Поэтому я такой темный, кожа темная, и нефть у меня в крови. Учился - это были счастливые голодные годы. Красивый был, свободный, молодой. Знаете, кем я был? Я был и грузчиком, и слесарем, и вальцовщиком. Студентом я играл на тромбоне. Грузил арбузы, пять рублей вагон. Был даже начальником конторы по сбору металлолома. Когда попадались моторы, которые можно было починить, мы их чинили и продавали - и имели деньги в обороте. Я был смышленый парень. В молодости человек выписывает различные курбеты. Уж не знаю, какие курбеты мне предстояли, но война все перерешила. Был на фронте, а потом в Баку, после контузии. Давали фронту бензин, придумали тогда забуривать нефть обратно в скважины, все было залито отбензиненной нефтью. А мы давали бензин.
Тася улыбнулась - все те же слова: 'бензин', 'нефть'.
- Что вы улыбаетесь, Тасенька, я что-нибудь не так говорю? - Он взял ее руку, сжал легонько пальцы. - Ну, а вы как жили?
- А я в войну жила в Москве, училась в школе, ходила в госпиталь, писала письма раненым, танцевала перед ними.
- Да, косички, пионерский галстук, пряменькие ножки. А потом?
- А потом училась еще. И после войны еще училась. Неинтересно.
- А я после войны стал директором завода, сперва в Гурьеве - ох и несчастное место, сожженное, настоящий ад! - а потом опять был директором. Одного строящегося завода... большого.
- Вы очень честолюбивый человек.
- Нет. Просто уж работать так работать. Верно я говорю?
- Верно.
- Не люблю на печке лежать.
- Я тоже не люблю.
- Что же нам делать, Тасенька?
- Вы про что?
- Мне надо ехать. Время горячее, совнархоз жмет. Работы уйма.
Он радовался, что работы много.
- Мы сделаем настоящую республику химии.
- Здесь все говорят, что вы очень важный. Это правда?
Терехов весело засмеялся.
- А вам говорили? Правда.
- Зачем?
- Так надо.
- Зачем?
- Для пользы дела.
- Не согласна. Это очень неправильно.
- Я лучше знаю, правильно или нет.
Он помолчал и сказал:
- Через два часа я поеду назад. Будете дома?
Еще можно было сказать 'нет'.
- Да, - ответила Тася.
Прощаясь с Тасей в прихожей, Терехов сказал:
- Я виноват перед вами только в том, что я женат.
18
Зазвонил телефон. Она взяла трубку.
- Тася, вы? - услышала она голос, от которого у нее перехватило дыхание. - Мне повезло, что я вас застал. Давайте увидимся поскорее. Вы можете убежать?
- Могу, - ответила она и через пять минут стояла на углу улицы перед Андреем Николаевичем, не думая о том, что в этом маленьком городе, где каждый знает директора завода, их могут увидеть. Если уж он не думал, то и она не могла думать об этом.
- Здравствуй, - сказал Андрей Николаевич.
Она посмотрела на него вопросительно.
- Мне исполнилось сорок лет. Я должен был обязательно увидеться с вами. Весь день об этом думал.
- Да, да, - прошептала она.
Были какие-то привычки, манеры, походка, голос, характер - и не стало ничего. Тася с удивлением думала; 'Он даже не знает меня. То, что он знает, - это не я'.
- Мне вас надо было увидеть...
Он взял Тасю крепко за руку.
- Пойдем на другую улицу, там не так светло.
