Он прижал ее ладонь к губам.
- Милая, милая, милая, - шептал он.
Терехов заметил, что она поежилась как от холода.
- Даже пиджака не могу снять, дать тебе.
- Не надо мне пиджака.
- Куда же нам деваться? - пробормотал он и взглянул на Тасю.
Она посмотрела в его темные, веселые, встревоженные глаза, сказала:
- Куда? Никуда.
- Бедные мы, бездомные, - рассмеялся Андрей Николаевич, привлек к себе Тасю и поцеловал в губы.
Они молча прошли несколько шагов.
- Молчишь? - шепотом сказал Андрей Николаевич. - Молчи, молчи, мне все равно. Ты единственная, всю жизнь я думал о тебе. Слышишь? Как ты смешно стояла в операторной. Злилась на кого-то. На кого ты злилась? Почему ты не ушла? Я тебе хоть немножко понравился?
Тася кивнула.
- Не можешь-мне сказать? Ну скажи: 'Ты мне понравился'.
- Ты мне не понравился, - сказала Тася.
- Но ты не хотела идти со мной на крекинг?
- Было неудобно отказаться.
- Сто лет прошло с тех пор. Что же нам делать?
- Не знаю.
- А я, как только вошел, увидел твое лицо, твои глаза, я сразу понял, что я погиб. И обрадовался. Теперь я как-нибудь так устрою, чтобы разделаться со своими делами, и мы с тобой куда-нибудь уедем. Подальше. Поедешь со мной?
- Поеду.
- А можешь сейчас взять и поехать?
- Могу.
- Ты правду говоришь, я знаю. Но так все трудно, Тася. Я стараюсь не думать. Я сказал тебе, что виноват перед тобою только в том, что женат.
- Да, - сказала Тася, - сказал.
- Если бы не это... Что же нам делать?
- Не знаю.
Теперь они встречались каждый день. Иногда по два, по три раза в день. Терехов приезжал в гостиницу, придумывая всевозможные предлоги. Вызывал Тасю поздно вечером на улицу на несколько минут. Днем сажал ее в машину и притворялся при догадливом и хитром шофере, что показывает приезжей москвичке город и окрестности. При шофере им приходилось молчать или обмениваться незначащими словами, которые имели для них всегда один и тот же тайный смысл. Слова 'посмотрите, какие поднялись сады', или 'это строительство нашего завода', или 'в Москве тоже жара' означали только одно: 'Я люблю тебя'.
Тася никого не замечала, кроме Андрея Николаевича, ничего не слышала, ничего не помнила, кроме того, что говорил он.
Он говорил, отсылая шофера в киоск за папиросами:
- Тася, я теперь понял, я устаю без тебя. Я понял: именно так оно и есть, я страшно устаю без тебя. Как я жил без тебя, не понимаю. Но самый лучший виноград - синенький, без косточек! - Это возвращался шофер. Забыл, как он называется.
- Без косточек, вы говорите?
- Без каких бы то ни было косточек.
- Сладкий?
- Да. Ну как же он называется? Забыл, все на свете забыл...
- И я забыла...
- Ты скоро уезжаешь?
- Через неделю.
- Тася, а ты не можешь задержаться?
- Отец болен, я должна уехать.
- Да, конечно. Я постараюсь поехать с тобой в Москву. Возьмем билеты в международный вагон, хоть останемся вдвоем, я больше не могу так... Или, знаешь что, поедем теплоходом по Волге. Несколько дней. Неужели возможно такое счастье?
- Идет шофер!
- Вот проклятие! Я хотел спросить, Таисия Ивановна, когда возвращается товарищ Изотов?
- Не знаю. И уже не буду знать. Я написала ему обо всем.
- Ах, вот как!
- Да. Так.
Андрей Николаевич замолчал. Итак, одна судьба разрушена. Точнее, две. Что дальше? В его жизни бывали легкие, необременительные связи, романы, не причинявшие никому беспокойства, курортные, командировочные знакомства осторожная, тайная жизнь. Он всегда хорошо знал, что можно и чего нельзя.
Но то, что он испытывал сейчас с Тасей, было другое, может быть, отдаленно напоминало его давнюю любовь, в молодости, к девушке, которая стала его женой, к Тамаре Борисовне. По воспоминаниям то даже было не таким всеобъемлющим, не таким необходимым.
'Может быть, это последнее, поэтому так сильно', - думал он.
- Тася, Тасенька, - шепнул он, глядя в спину шоферу.
- Не говорите ничего, я все понимаю, молчите.
Он устроит так, чтобы поехать куда-нибудь вместе, побыть с нею без посторонних глаз. Только надо соблюдать осторожность. Все всегда у него получалось просто, легко я весело. На этот раз просто не будет. 'И все-таки, - сказал он себе, - это подарок'.
- Ты просил там квартиру для своего брата, - обратился он к шоферу, пускай ко мне зайдет в приемный день с заявлением.
'Так, - сказал он себе, - страхуемся', - и посмотрел на Тасю, но она, казалось, не слышала его слов. Глаза ее были опущены, она незаметно дотронулась рукой до его руки, и у него забилось сердце.
- Останови машину, - приказал он. - Таисия Ивановна, вы хотели посмотреть книжный базар... Тася, я больше не могу. Я ничего делать не могу, клянусь честью. У меня больше нет другого дела, только ты. Смотреть, как ты идешь, как ты улыбаешься. Ты иди домой, я тебе буду звонить, ты сама бери трубку. Что- нибудь ты скажешь, я услышу твой голосок, и то будет счастье.
Даже когда Андрей Николаевич говорил с нею, она не переставала повторять про себя его имя. Когда оставалась одна, все время вспоминала его голос и его слова: '...Смотреть, как ты идешь...'
Она всегда была готова немедленно выбежать на улицу, если он позвонит и позовет. Она сидела в гостиной и следила, чтобы никто не взял телефонную трубку, если позвонит телефон.
Ничего не было больше в жизни, кроме этих обрывков встреч и необходимости притворяться перед шофером, перед всеми. Она не спрашивала себя, что будет дальше.
19
'Я люблю его, и все'. А пока все сводилось к несложным, казалось бы, близким действиям, но они составляли жизнь. Телефонный звонок - успеть взять трубку, выбежать на улицу, надеть платье, которое он похвалил, вспомнить, что он сказал вчера вечером, что говорил вчера днем. 'Убежать с тобой подальше куда-нибудь, от всех, от всех. Просыпаться с тобой, возвращаться к тебе, ничего больше на свете не надо'.
Станет ли эта любовь счастьем? Или очень скоро придется раскаиваться в том, что так опрометью кинулась в эту любовь? Но это все будет потом. Стоит ли думать об этом сейчас?
Грустными глазами Клавдия Ивановна следила за Тасей, несколько раз вспоминала Тамару Борисовну Терехову: 'А жена директора, и прекрасный же это человек!'
Однажды Тася по необходимости зашла в комнату Клавдии Ивановны. Надо было заплатить за номер. Клавдия Ивановна была помеле ванны, ее красное, распаренное лицо лоснилось, волосы закручены и повязаны вафельным полотенцем.
- Прямо сплю я беспощадно, - сказала она. - А сейчас мне сон такой наснился, что мы с Машей
