Петр Николаевич снял со стены фотографию грустного генерала в коричневой, местами порозовевшей бархатной рамке.
Миленина подошла.
- Дядя Саша. Девять человек детей. Храбрый безрассудно. Добрый, благородный, милый. Пупсик. Давно умер.
- Вот так она рассказывает про своих знаменитых родственников, - сказал Петр Николаевич. - Этот дядя Саша, пупсик, был прогрессивнейшим деятелем государства Российского.
- А как я должна про них рассказывать? Встать в позу, завернуться в римскую тогу? Они были замечательные, умные, просвещенные, преданные отечеству... их любили... и они любили. И умерли. Все как один, закончила она, смеясь, и опять удрала, туда, где ее ждали, где шла жизнь без портретов, без старинной мебели, без желтоватых иссыхающих бумаг. Наташа давно хотела отдать их Петру Николаевичу, но он считал, что они вместе должны их перебрать. Она не спорила, бумагам, видно, еще долго предстояло лежать на прогнувшихся книжных полках.
Большая комната спокойно, естественно вместила два с половиной столетия и не казалась перегруженной. Историческое имело свои места на стенах и у стен, а современное: сумка Аэрофлота, бархатные брюки, пестрый платок, журналы, газеты, сигареты - без закрепленных мест сбивалось к столу и хозяйке. Комната была как город с современным центром и историческими окраинами.
Петр Николаевич стал описывать достопримечательности. Миниатюры, акварели, гравюры из тех, что висели пониже, снимал с гвоздиков. На обоях открывались ровные темные пятна. Катя внимательно осматривала эти пятна.
- Не слушает, - обиделся Петр Николаевич.
Он вел экскурсию, старался, выдавал эрудицию, был блестящ, воодушевлен и внезапно обнаружил, что слушатели изнывают от скуки.
За столом у него еще больше испортилось настроение. Женщины разговорились и болтали, тратили драгоценное время неизвестно на что.
Общего отношения к шнурованным высоким сапогам оказалось достаточно, чтобы, еще час назад незнакомые, они стали вести себя как подруги детства. Кстати, он всегда знал, что стоит познакомить людей, как у них начинается отдельная жизнь, они забывают того, кто их познакомил.
Он молча пил чай.
Он хотел показать Кате этот дом, потому что старина тут была теплая, живая, а историческим - все, любая мелочь, даже ракушка, которую какой-нибудь дядя, пупсик, не поместившийся на стене, привез из путешествия на Цейлон в тысяча девятьсот десятом году. Петр Николаевич здесь все знал наизусть. Однако сегодня, снимая со стены акварели, он обратил внимание на одну, которой раньше не было, Наташа ее, видно, откуда-то вытащила. Акварель была подписная: Максим Воробьев, Петербург. Виды Петербурга теперь уже редко встречаются. Акварель немного выцветшая, серенькая, тронутая невидимым розовым. Лодка с цепью. Адмиралтейство. Небо. Вода. Розового как будто нигде не было, но все-таки оно было...
- Натали, откуда она? Вон та акварель.
- Кто? Что? Не знаю, - ответила Миленина голосом, каким шестиклассник отвечает на вопрос, кто разбил стекло.
- Ее раньше не было.
- Была.
Катя посмотрела, куда показывал Петр Николаевич. И маленькая картинка отделилась от стены и поплыла к ней с лодкой, с водой и небом, с прозрачностью и легким туманом, с часом, когда кончается день и начинается вечер, с весной, которая еще не наступила, с ожиданием чего-то, с обещанием, с вечностью, с безнадежностью, с Сенатской площадью, с Петропавловской крепостью...
Удивительно, как она ее не увидела, зато теперь видела только ее.
- Максим Воробьев, его сюжет, его Петербург, - сдержанно пояснил Петр Николаевич.
- Как же могло так все сохраниться? - спросила Катя, обводя взглядом комнату.
- Обстановка из имения, - ответил Петр Николаевич.
- Во время революции крестьяне собрали вещи в доме, погрузили на подводы и привезли сюда к маме, в Москву, - сказала Миленина.
- Очень просто, - комментировал Петр Николаевич с таким видом, как будто сам руководил транспортировкой. - А дом был белый, с колоннами. Аллея. Парк. Пруды...
- Китайская беседка, - вставила Миленина.
- И отдельное кладбище.
- Кладбище у всех отдельное, - улыбнулась Миленина, - я его помню. И надгробья домиками помню, со странным названием - голубцы.
- У вас должно быть глубокое чувство истории, - сказала Катя.
- А у меня его нет, - весело отозвалась Миленина и встала из-за стола, - мои дорогие, я должна собираться в темпе, одеваться и бежать сломя голову на работку. Вы сидите, допивайте чай, ни на что не обращайте внимания.
Она загремела ящиками, раскрыла огромные военные ворота шкафа-башни, они заскрипели, весь старинный город пришел в движение. Гремя, катились повозки, шла, приплясывая, пестрая толпа цыган, от которой вдруг отделилась одна цыганочка и умчалась куда-то с ворохом тряпок, стащила их у самой себя.
Убежала девчонкой, самой отчаянной в таборе, вернулась женщиной средних лет, готовой к прохождению службы, скромной, тихой, чуть подкрашенной, вязаный шлем закрыл темно-синие вихры.
- У меня еще несколько минут, - сказала тихим голосом тихой женщины и присела к столу.
- Натали, ты опять без денег? - спросил Петр Николаевич.
- Всегда, - последовал ответ.
- Продолжаешь свои глупости?
- Дядечка, все равно вы меня не переделаете.
- Что ты задумала?
- Ее.
Она показала на маленький поясной портрет, скорее даже этюд. Девочка с розочкой в руке смотрела с него доверчиво и серьезно, совершенно беззащитная, вечных Двенадцать лет.
'Она свихнулась, такой портрет нельзя продать, - подумала Катя, - это дикость'.
- Один прелестный грузин его у меня выпрашивает, - сообщила Миленина. Ходит за ним не знаю сколько времени.
- Наташа, я дам тебе денег, обещай прогнать прелестного грузина и не трогать портрет.
- Устраиваем очередную трагедию, - засмеялась Миленина.
- Обещай, - настаивал Петр Николаевич, - послушайся хоть раз. Ты не должна этого, делать. Ты и так все уже размотала, ничего не осталось.
- А мне ни-че-го не надо, - тихо и внушительно произнесла Миленина, ни-че-го. Я всю жизнь нефть ищу. Предсказываю, вычисляю. Вот только что меня интересует. Я неф-тя-ник. А меня из-за вас с работы уволят, это точно, - пошутила она и надела пальто, которое прибавило ей еще года три-четыре. - Приходите ко мне, - сердечно пригласила она Катю и посмотрела глазами девочки с розочкой, вечных двенадцати лет.
На лестнице, когда спускались, она обняла Петра Николаевича, сунула ему в руки бумажный пакет, засмеялась и убежала.
Петр Николаевич развернул бумагу - это была акварель с лодкой.
- Я знал, - произнесен.
- Она выполнила ваше желание, - сказала Катя с легким осуждением в голосе, достаточно, разбираясь в проклятой проблеме: коллекционеры и их желания.
- Не беспокойтесь, я ее отдарю.
- Она этого ждет?
- А при чем тут ждет или не ждет. Ей ничего не надо. Того, что ей надо, у меня все равно нет.
- Что это?
- Будем теперь чтокать... Я сам не знаю. Счастье. Любовь. Покой. Наоборот, бури. Молодость. Нефть, может быть. Свободное время. Красивые платья. Здоровье... Того, чего у нее нет и у меня нет. Зато у меня
