есть одна хорошая вещь, и я ей ее подарю. Я вам хотел подарить, но я вам что-нибудь другое подарю. Или это, я еще не решил. И денег ей дам, я на днях получаю.
- Почему она хочет продать портрет?
- Может быть, он ее чем-нибудь раздражает. Она на него очень похожа, а он ведь такой, несколько жалобный. Не знаю. Деньги нужны. Я очень огорчен.
- Она ведь работает.
- И нельзя сказать, что она предков не ценит. Но она совершенно не желает от них зависеть. Они сами по себе, она сама по себе. У нас были родственники, которые сделали своей профессией принадлежность к роду, такое своеобразное иждивенчество. Она - нет. Хотя при случае может похвастаться и даже что-то рассказать. Тогда я с удивлением обнаруживаю, как она много знает о семье, о бабках и прабабках. Да, боже мой, с подробностями, деталями, как заправский историограф. А на вещи плюет. У нее есть ящики и сундуки, которые она не открывала по десять лет. Иногда она устраивает генеральную уборку, это самое страшное. Я ее просил разобраться с бумагами, нет времени. Она просит меня их забрать. Я заберу. Кончится тем, что заберу.
Петр Николаевич раскраснелся. Он все время волновался, пока был у Милениной, расстроился из-за портрета, из-за акварели, из-за неразобранных бумаг, у него заболел затылок. Катя остановила такси и отвезла его домой.
Дома он лечь не захотел, выпил чаю, его отпустило.
- На улице было холодно, - пожаловался он. - Не моя погода.
А на улице не было холодно, только свежо, как на акварели, где вода и небо вместе. В Москве иногда тоже бывает: вдруг покажется, что море недалеко.
- Ну, я все-таки решил, - сообщил он и вытащил из комода крошечный конвертик из голубого бисера, открыл его и положил на стол сережки зелененькие, жемчужный бантик и матовая зеленая капелька-слезка.
- Нет такой женщины, которой бы они не пошли, - сказал он. - У вас проколоты ушки?
- Вас не обидит, если я скажу правду? Не проколоты. Я ношу клипсы.
- Бабки наши носили серьги, никаких клипсов не знали. А нравятся? Они, видите, немного разные, один бантик побольше, и слезки разные, неровные. Это хороший признак, это означает, что они очень старые. Типичная Екатерина. А Наташе они пойдут?
- Очень.
Кажется, он готов был их разделить и дать по сережке им обеим, Кате и Наташе.
Он прилег на диван. Катя закрыла его пледом и вышла в коридор. Вернувшись, она сказала!
- Сейчас придет врач.
- Сегодня случайно не первое апреля?
- Я вполне серьезно.
Катя улыбнулась твердой своей улыбкой. Но в этом весь и фокус, три недостающих сантиметра роста оборачиваются характером и такой вот улыбкой.
- Слава богу, нет таких врачей, которых можно пригласить в это время дня. Я болен, и это дико неинтересно. Моя болезнь старость и глупость. Лучше разверните акварель, посмотрим на нее, порадуемся.
Катя выполнила просьбу.
- Там, на акварели, в Петербурге, тоже холодно и сыро, - сказал Петр Николаевич. - Надо рамку ампирную подобрать. У меня нет. У Наташи тоже нет. А купить негде. Раньше все это было в изобилии у антикваров. Живопись какая проходила через руки невежественных антикваров. Боже мой, невежественные понимали. Именно проходила, потому что предметы искусства всегда в движении. Как люди. Ваш Арсений это движение почувствовал и побежал, пытается догнать, поймать, остановить, взять в руки, а у него не получается, он не тот человек. А признаться вам, что я тоже коллекционер? У меня есть коллекция, она мне по наследству досталась, когда-то я не понимал, стыдился, потом гордился, потом забыл. А теперь все вместе - и горжусь и забываю, некогда вспоминаю - радуюсь. Надежда Сергеевна ее тоже любит, она у нее в шкафу лежит. Показать? Бисер.
Это были большие и маленькие куски ткани, а на них - бисерные гончие преследовали бисерных зайцев, бисерные турки курили бисерные трубки и бисерные турчанки тоже курили трубки. Бисерные арапчата прислуживали своим белым хозяйкам. Бисерные отчаянной бисерной храбрости гусары скакали на горячих скакунах, махали бисерными саблями. Бисерные дети водили хороводы, бисерные красавицы плели венки из синих васильков, а стариков там вовсе не было. Все происходило в бисерном царстве и государстве, среди сплошных бисерных цветов, в бисерных садах и парках, под бисерными небосводами, на бисерной голубой земле.
Посмотреть эти вышивки было как прочитать книжку, которую и читать не надо, все мы ее когда-то уже читали. Веселье спряталось в бисерных страницах этой голубой книги, осталось от той девушки, которая ее вышивала, смотрела в окошко, мыла волосы, ждала жениха.
Над Петром Николаевичем друзья посмеивались, несолидное дело - бисер. Темные люди, отвечал он, это не бисер, а слезинки и улыбки тех, кто жил до нас. Это их голоса, я их слышу. Вы не слышите, и мне вас жаль. Вы глухие и слепые, у вас одно достоинство - вы живые, но вы и этого не понимаете.
Катя перебирала бисерные картинки и думала, что жена Петра Николаевича, говорящая всегда что-то доброе и странное, и он сам, и его племянница, все из этого бисерного королевства.
Приехал врач. Вошел, как входят люди, знающие, что их ждут.
- Доктор Шебов, - представила его Катя.
И не стала объяснять, что он ее бывший муж, тот, от которого она ушла к художнику и его безумию. Петр Николаевич вскоре сам смекнул и вспомнил. И принялся разгадывать загадку, почему она это сделала. А загадка не имеет отгадки, нельзя отгадать, почему молодца меняют на немолодца.
Шебов был среднего роста, среднего возраста, обаяния - ноль, определил Петр Николаевич. Но восточного типа лицо значительно, нестереотипно.
Доктор задал больному несколько четких вопросов, так называемая теплота в голосе отсутствовала, как она отсутствует в голосе, объявляющем из вокзального радиоузла выход на посадку.
Его способность сосредоточения была такова, что не требовала никакой формы. У постели больного он поэтому казался почти случайным визитером, скучноватым незнакомцем, присевшим отдохнуть.
Он перелистал небогатые медицинские документы пациента, досье фаталиста, где собраны направления на исследования и рецепты некупленных поливитаминов. Потом слушал легкие и сердце, мял живот, прижимал пальцы к каким-то интересующим его точкам движениями, казавшимися почти беспорядочными и случайными, настолько этот человек не заботился о производимом впечатлении.
Виртуозность и на скрипке необязательно сопровождается локонами по плечам и взглядом, устремленным в белый потолок, и к роялю иногда подкатывается шарик, злоупотребляющий кондитерскими изделиями, ненужный залу до первого аккорда. То, что извлекает врач своей виртуозностью, не рассчитано на аплодисменты, но Петр Николаевич, чуткий на человеческую талантливость, почувствовал ее в этом враче.
Осмотр продолжался недолго.
- Почему вы не едите? - спросил Шебов, садясь в креслице 'квин Эн' как на табуретку. - Вы истощены, вы об этом знаете?
- Еда невкусная, - ответил Петр Николаевич кокетливо. - Отвратительная.
- Не вся ведь.
- А что есть вкусного? - Петр Николаевич захотел размяться. - Мясо отвратительное. Куры надоели. Рыба? Но какая? Макрурус, нототения, хек, угольная, ледяная. Кому может захотеться съесть угольную рыбу? Я знал другие названия. Севрюга, лососина.
- Семга, - закончил доктор и закурил у постели больного, попросив разрешения. - Ну, какую-нибудь вам все-таки хочется, из серии А или серии Б?
- Никакую.
- Плохо, - сказал доктор и так посмотрел сердито на свою бывшую жену, как будто забыл, что она бывшая.
- Петр Николаевич любит крепкий сладкий чай со свежей булкой, - сказала Катя примирительно.
- Это не еда.
