собираясь в группы, то вновь разбегаясь, беспомощно искали выхода из {198} мертвой петли. Наши разъезды служили для многих маяком... А все поле, насколько видно было глазу, усеяно было мчавшимися в разных направлениях повозками обоза, лазаретными фургонами, лошадьми без всадников, брошенными зарядными ящиками и грудами развороченного валявшегося багажа, даже из обоза главнокомандующего...
Первый раз за время войны я видел панику.
Одни корпуса отошли благополучно, другие - сильно расстроенными. Но к 17-му марта наступательный порыв японцев выдохся, и кризис миновал. Мы потеряли 2 тысячи офицеров и 871/2 тысяч солдат. Японцы показали официально 41 тысячу, но, по подсчетам иностранных военных агентов, цифра их потерь была не менее 70 тысяч.
Я не закрываю глаза на недочеты нашей тогдашней армии, в особенности на недостаточную подготовку командного состава и войск. Но, переживая в памяти эти страдные дни, я остаюсь при глубоком убеждении, что ни в организации, ни в обучении и воспитании наших войск, ни, тем более, в вооружении и снаряжении их не было таких глубоких органических изъянов, которыми можно было бы объяснить беспримерную в русской истории мукденскую катастрофу. Никогда еще судьба сражения не зависела в такой фатальной степени от причин не общих, органических, а частных. Я убежден, что стоило лишь заменить заранее несколько лиц, стоявших на различных ступенях командной лестницы, и вся операция приняла бы другой оборот, быть может, даже гибельный для зарвавшегося противника.
9 марта произошло, наконец, соединение Западного конного отряда, а 10-го приехал недолечившийся от ран ген. Мищенко и вступил в командование им.
{199} С тех пор 'Конный отряд ген. Мищенки', сцепившись с японцами, ведя непрерывные бои, отходил шаг за шагом, охраняя правый фланг Манчжурских армий. Только в конце марта нам удалось отдохнуть в течение нескольких дней.
Русские армии отошли на Сипингайские позиции.
В КОННОМ ОТРЯДЕ ГЕНЕРАЛА МИЩЕНКИ
К концу Мукденского сражения вопрос о замене Куропаткина стал окончательно на очередь. Государь наметил преемником ему ген. М. И. Драгомирова. Генерал жил на покое в гор. Конотопе, в своем хуторе. Был слаб - ноги плохо слушались, но головой и пером работал по-прежнему. Военный министр Сахаров прислал письмо Драгомирову, предупреждая его о предстоящем предложении; советовал подумать, может ли он по состоянию здоровья принять этот пост. Зять Драгомирова, ген. Лукомский, рассказывал мне, что М. И. был очень обрадован, 'преобразился весь, почувствовал прилив сил и бодрости'. Вскоре последовал вызов его в Петербург. Ген. Драгомиров прибыл туда и ждал приглашения во дворец. Но три дня его не вызывали. М. И. нервничал, предчувствуя перемену настроений государя. Наконец, получено было приглашение, но... 'для участия в совещании по поводу избрания главнокомандующего'... Совещание (Под председательством государя участвовали: вел. князья Николай Николаевич и Алексей Александрович, генералы Драгомиров, гр. Воронцов-Дашков, Сухомлинов, Фредерикс, Рооп и Комаров.) 13 марта наметило ген. Линевича, который и вступил 17 марта на пост главнокомандующего.
{200} Ген. Куропаткин послал государю телеграмму, прося оставить его на любой должности в Действующей армии. Государь предоставил ему командование 1-й армией.
Трудно сказать, как отразилось бы на маньчжурских делах назначение ген. Драгомирова и успел ли бы он что-нибудь сделать, так как с августа месяца М. И. не покидал уже кресла, а 28 октября скончался.
Новый главнокомандующий - добрый и доступный человек, пользовавшийся известной популярностью среди солдат (за глаза его звали 'папашей'), не обладал достаточными стратегическими познаниями, был в преклонном возрасте и представлял фигуру добродушную и несерьезную. Войсками правил при нем начальник штаба, вернее даже генерал-квартирмейстер, ген. Орановский.
Это назначение показывает наглядно кризис русского командного состава девятисотых годов и неуменье Петербурга разбираться даже в высших представителях генералитета. В такую же ошибку впадала и общественность. Через полтора года после войны, когда Линевич был в опале и не у дел, влиятельный орган консервативного направления 'Новое Время', проповедуя идею реванша, писал о необходимости послать на Дальний Восток 300 тысячную армию, 'а главное, энергичного и знаменитого генерала, одно имя которого вернуло бы потерянную надежду на успех'. Таковым газета считала ген. Линевича и требовала для него фельдмаршальского жезла.
К концу марта русские армии стали на Сипингайской позиции, имея в боевой линии 1-ю (ген. Куропаткин) и 2-ю (ген. Каульбарс) армии и в резерве 3-ю армию (ген. Батьянов). Наши армии проявили необыкновенную живучесть: в течение каких-нибудь 2-3 недель {201} затишья подавленное состояние, вызванное сплошным рядом неудач и мукденским поражением, как рукой сняло. Армии стали прочно - опять, как и раньше, готовые исполнить свой долг. Не много найдется в истории примеров - сохранения войсками организации и моральной стойкости при таких исключительно неблагоприятных условиях. Невольно напрашивается аналогия: армия, именуемая Красной, но состоящая из тех же российских людей, невзирая на подавление народного духа в течение четверти века советским режимом, после ряда жестоких поражений, в 1942 году под Москвою и Царицыным (Сталинград) воскресла вновь, как феникс из пепла.
Штаб Линевича медлил с переходом в наступление. Помимо некоторой неуверенности в своих возможностях, влияло на это и ожидание результатов выхода в Тихий океан эскадры адмирала Рождественского.
Эскадра эта погибла 27 мая 1905 года под Цусимой...
Кто именно являлся прямым виновником безрассудного предприятия посылки на убой заведомо слабейших сил, не имевших ни одной базы на своем пути в 12 тыс. миль - до сих пор неясно. А все прикосновенные к делу лица ссылались больше всего на 'давление общественного мнения'...
И японцы, вследствие больших потерь, истощения страны и утомления войск, не хотели рисковать новым наступлением. Поэтому в течение 6 месяцев на фронте царило затишье.
***
Конный отряд ген. Мищенки состоял разновременно из Урало-Забайкальской казачьей дивизии, Кавказской Туземной бригады и нескольких {202} конно-охотничьих команд стрелковых полков. В середине мая включена была в отряд вновь прибывшая из России Кавказская дивизия, в составе кубанских и терских казачьих полков. Начальником штаба отряда был по-прежнему полковник кн. Вадбольский, а начальником штаба Урало-Забайкальской дивизии, командование которой сохранял за собою Мищенко, оставался я.
С приездом ген. Мищенки мое положение стало щекотливым. В глазах Мищенки я был офицером, прибывшим в отряд вместе с его недругом, ген. Ренненкампфом...
И потому по началу Мищенко отнесся ко мне сухо и сдержанно. Я, стараясь нести свои обязанности добросовестно и служа не лицам, а делу, в своих докладах и служебных разговорах отвечал тем же, не делая ни малейшего шага, чтобы улучшить отношение к себе. Однако, скоро лед растаял, и между нами установились вполне нормальные отношения не только служебные, но и просто человеческие. И когда после одного из крупных столкновений генерала Мищенко с командующим 2-й армией, ген. Каульбарсом, последний пожелал заменить Вадбольского и меня своими людьми, Мищенко ответил: 'Штабы мои работают исправно. А характер у меня, как Вам известно, тяжелый и неуживчивый. Зачем же подвергать посылаемых Вами лиц неприятностям'?
Все осталось по-старому. Когда же ушел из отряда кн. Вадбольский, Мищенко, кроме штаба дивизии, возложил на меня обязанности начальника штаба отряда, которые я нес с 20 апреля до 17 мая, т. е. до включения Кавказской дивизии, когда началось формирование штаба корпуса.
Наш отряд входил в состав 2-й армии и имел задачу охранять правый фланг армий и производить глубокую разведку расположения противника. В то {203} время, как на фронте царило полное затишье, Конный отряд, начиная с 10 марта и по 1 июля, был в постоянных боях. Девять раз мы ударяли по флангу и тылу расположения армии Ноги, причем особенно серьезные бои вели 1 июля, когда отряд взял штурмом сильно укрепленную позицию японцев у Санвайзы, и в 'Майском набеге' (17-23 мая) в тыл японской армии, к Факумыну. О набеге я скажу несколько слов ниже.
На настроение ген. Мищенко и его штаба и на ход нашей боевой работы неблагоприятно влияли тяжелые отношения, создавшиеся между генералами Мищенкой и Каульбарсом. Самолюбивый и самостоятельный Мищенко, уже известный не только армии, но и России, не мог простить резкого, наставительного тона Каульбарса, авторитет которого после Мукдена поколебался... Между генералами шла нервная, изводящая переписка. Не раз, взбешенный П. И. клал такие резолюции, что мне стоило большого труда облечь их в терпимые формы. Выведенный из себя П. И. послал частное письмо главнокомандующему о невозможности дальнейшей службы с ген. Каульбарсом.
Вскоре пришел приказ Ставки, которым не только предоставлялось право, но вменялось в обязанность ген. Мищенке производить набеги на японцев, 'чтобы своевременно раскрыть обход противником нашего фланга'. Вероятно Ставка дала некоторые указания и Каульбарсу, так как Мищенко
