узнать, который час. Контора находилась в нижнем этаже, и входить в нее надо было из подворотни, и, направляясь туда, Белла уже сомневалась, можно ли ей войти и спросить Р. Уилфера, и принято ли это в Сити, как вдруг увидела в открытом окне самого Р. Уилфера, собиравшегося слегка закусить. Подойдя ближе, Белла разглядела, что закуска состояла из маленького хлебца и горшочка с молоком. В то самое время, как она это заметила, отец заметил самое Беллу и разбудил эхо в окрестности Минсинг-лейна восклицанием:
- Боже мой!
И тут он вылетел на улицу без шляпы, как полагается херувиму, обнял ее и повел в контору.
- Служебные часы уже кончились, я совсем один, милая, - объяснил он, и теперь у меня нечто вроде чаепития в тишине; я так делаю иной раз, когда все уйдут.
Оглядев всю контору, словно она была тюрьмой, а отец - узником в ней, Белла обняла херувима и принялась душить его поцелуями и тормошить, как только ей вздумается.
- Как же ты меня удивила, душа моя, - сказал ее отец. - Я просто глазам своим не поверил. Честное слово, я подумал было, что они меня обманывают! Что это тебе вздумалось самой идти в Минсинг-лейн? Почему ты не послала к нам лакея?
- Со мной нет лакея, папа.
- Ах вот как! Зато ты, верно, приехала в щегольском экипаже, душа моя?
- Нет, папа.
- Милая, неужели ты пришла пешком?
- Да, пешком, папочка.
Он до того изумился, что Белла никак не могла собраться с духом и сразу сообщить ему новость.
- И поэтому, папа, твоя обворожительная женщина чувствует некоторую слабость и очень не прочь напиться с тобой чаю.
Маленький хлебец и горшочек с молоком были размещены на подоконнике, на листе бумаги. Карманный ножичек херувима с первым кусочком хлеба на острие валялся рядом с ними, брошенный впопыхах. Белла сняла кусочек с ножа и положила его в рот.
- Милая моя девочка, - сказал ее отец, - подумать только, что ты станешь есть такую грубую пищу! Так уж пускай у тебя будет свой хлебец и свой горшочек молока. Одну минуту, душа моя. Молочная у нас как раз напротив, за углом.
Не слушая отговорок Беллы, он выбежал из комнаты и быстро вернулся с новыми запасами еды.
- Милая моя девочка, - сказал он, расстилая перед Беллой другой лист бумаги, - подумать только, что такая обворожительная женщина... - тут он взглянул на нее и сразу умолк.
- В чем дело, папочка?
- ...обворожительная женщина, - продолжал он гораздо медленнее, - может довольствоваться такой сервировкой! Это на тебе новое платье, душа моя?
- Нет, папочка, старое. Разве ты его не помнишь?
- Да, кажется, помню, душа моя.
- А надо бы помнить, папочка, ведь ты же его купил.
- Да, кажется, я купил, душа моя, - сказал херувим, слегка встряхиваясь, словно для того, чтобы прийти в себя.
- Или вкус у тебя так переменился, папочка, что ты не одобряешь собственного выбора?
- Как тебе сказать, душа моя, - отвечал он, с большим трудом проглатывая кусок хлеба, по-видимому, застрявший у него в горле, - мне кажется, оно не так роскошно, чтобы носить его сейчас.
- Так, значит, папа, - сказала Белла, ласково подсаживаясь к нему поближе, - ты иногда пьешь тут чай в тишине и одиночестве? Я не помешаю, если положу руку вот так, тебе на плечо?
- И да и нет, душа моя. 'Да' - на первый вопрос и, конечно, 'нет' - на второй. Что касается чаепития в тишине, душа моя, то, видишь ли, целый день занятий иной раз бывает немножко утомителен, и если ничего не поставить в промежутке между таким днем и твоей матерью, то ведь она тоже бывает иногда немножко утомительна.
- Я знаю, папа.
- Да, милая. Так что я иной раз пью чай вот здесь, у окна, и в тишине гляжу на переулок, что бывает очень успокоительно, в промежутке между рабочим днем и семейным...
- Счастьем, - с грустью подсказала Белла.
- И семейным счастьем, - повторил ее отец, с удовольствием принимая готовое выражение.
Белла поцеловала его.
- И в этой темной, грязной, как тюрьма, конторе ты, бедный, проводишь всю свою жизнь, когда ты не дома?
- Когда я не дома, душа моя, не иду сюда или не возвращаюсь отсюда, милая. Да. Видишь эту конторку в углу?
- В самом темном углу, всего дальше от окна и от печки? Самая ободранная конторка в комнате?
- Разве она так уж плоха на твой взгляд, душа моя? - спросил отец, склонив голову набок и рассматривая конторку взглядом художника. - Это моя. Ее называют 'насест Рамти'.
- Чей насест? - негодующе переспросила Белла.
- Рамти. Понимаешь, она выше других, и к ней ведут две ступеньки, вот они и прозвали ее насестом. А меня они прозвали Рамти.
- Как они смеют! - воскликнула Белла.
- В шутку, милая моя Белла, в шутку. Все они гораздо моложе меня и любят пошутить. Что за беда? Могли бы прозвать Ворчуном или Молчуном, да и мало ли на свете прозвищ, вот тогда я действительно мог бы обидеться. А то Рамти! Боже мой, почему же не Рамти?
В этот тяжелый день Белле было всего тяжелее сильно огорчить кроткого человека, который с раннего детства пользовался ее уважением, любовью и даже восхищением. 'Лучше было бы сказать ему все сразу, - подумала она, - лучше было бы сказать вот сейчас, когда он что-то начал подозревать; вот теперь он опять развеселился, а я его расстрою'.
Херувим снова принялся за хлеб с молоком в самом спокойном настроении, и Белла обняла его еще крепче и принялась ерошить ему волосы, по своей всегдашней привычке обращаться с ним шутливо, и совсем было приготовилась сказать: 'Милый папочка, не огорчайся, но я должна сказать тебе кое-что неприятное', как вдруг херувим перебил ее самым неожиданным образом.
- Боже мой! - воскликнул он, снова разбудив эхо Минсинг-лейна. - Вот неожиданность!
- Что такое, папа?
- Сюда идет мистер Роксмит!
- Нет, нет, папа! - встревожившись, воскликнула Белла. - Быть не может.
- Да вот же он! Смотри сама!
Действительно, мистер Роксмит не только прошел мимо окна, но и вошел в контору. И не только вошел в контору, но, увидев, что там нет никого, кроме Беллы с отцом, бросился к ней и обнял ее, восторженно восклицая:
- Моя милая, милая девочка, храбрая, великодушная, бескорыстная, благородная девочка!
И если бы одно только это (чего было вполне достаточно, чтобы прийти в изумление), а то и Белла, на минуту поникшая головой, подняла ее и прильнула к груди Роксмита, словно тут и было ее настоящее, давным-давно избранное место!
- Я так и знал, что ты придешь к нему, и побежал за тобой, - сказал Роксмит. - Любовь моя, жизнь моя! Ведь ты моя?
На что Белла ответила:
- Да, я твоя, если ты этого хочешь!
И после этого совсем почти исчезла в его объятиях, отчасти потому, что он обнял ее очень крепко, отчасти же потому, что она ничуть этому не противилась.
Херувим, чьи волосы от такого поразительного зрелища и сами собой пришли бы в то состояние, в какое их только что привела Белла, попятился назад к окну, на то самое место, с которого только что встал, глядя на парочку расширенными до крайности глазами.
- Однако нам надо подумать о папочке, - сказала Белла, - я еще ничего не говорила; давай скажем
