уложить между бедер два кулака. Уже без четверти двенадцать, но если старухи спрашивают про почту, то Ривка отвечает им: 'Савланут!' 'Терпение!' В Израиле все говорят 'савланут'. Что толку ждать почты, если старухе из Киева сын пишет один раз в месяц, когда он посылает деньги. Может быть, Бетька думает, что с того света ей кто-нибудь напишет? Ривка к вопросам жизни и смерти относится очень просто, как все парни и девчонки в Израиле. Все они рискуют быть убитыми, это вырабатывает особенный характер. Они умеют ценить терпение. Очень много пишут об Израиле, но еще недостаточно много пишут о молодых израильских женщинах. В Иерусалиме проходил мировой съезд парапсихологов, и был один доклад, что в Израиле формируется новая генерация людей. Новый подвид людей, как новая раса. Они все красавицы! Я проводил в Москве такой опыт: когда я поднимался в метро, на эскалаторе, то всегда считал, на скольких женщинах я мог бы жениться. Даже если полное метро - после хоккея или после кино, то все равно не больше, чем на пяти на всю ленту. А в иерусалимском автобусе можно жениться на каждой второй. Вот едут десять девушек и даже не разговаривают, а просто молчат. А все равно чувствуешь, что минимум на восьми из них ты мог бы жениться. Голоса у них непривычно грубоваты, но это только внешне. Что происходит в глубине - этого никто не знает. Это загадка. И мне ее не решить. Я даже в мечтах не могу представить себя женатым на Ривке - она выше моих стандартов. Ривка считает, что я холост, но она никогда не обращает на меня внимания, даже если я в разговоре с ней начинаю эротически подхихикивать. Ривка не может серьезно относиться к людям, которые говорят на ломаном языке. А у русских такой акцент, что его за всю жизнь не вытравишь. Как ни старайся. Я предупреждал, что в этом рассказе очень мало событий. Но я не знаю, каких событий вы ждете от восьмидесятилетней портнихи из Киева, которая почти ничего не видит, и правая рука у нее даже не опускается вниз.
Из-за бульдозеров мы совсем потеряли покой. Богатый бедуин, который захватил эту службу, привез из Беер-Шевы свою первую семью, чтобы мальчишки сторожили бульдозер, и дети целыми днями паслись около нашего дома. Ничего плохого они не делали, и все они были очень самостоятельными и вежливыми мальчиками, но кроме восьми часов, которые бульдозер работал, все остальные часы нас стало слишком много. Практически, мы превратились в третью семью бедуина, который тоже стал к нам регулярно похаживать: он приходил в темноте, разжигал наш костер и приглашал нас на беседу. Но бульдозеристы не были довольны своими сторожами. Они вообще не хотели, чтобы бульдозер сторожили арабы, потому что десять минут работы этого бульдозера стоили тридцать долларов, а мальчики по ночам разводили под бульдозером огонь. И, кроме того, бульдозеристы считали, что арабы-сторожа - ворье. С этим я вынужден не согласиться. Я считаю, что все сторожа ворье. Если не считать охаянных Фазилем Искандером бабок-сторожих с ружьем, про которых я ничего не знаю, то мой заграничный опыт подсказывает мне, что единственные люди, которые представляют для охраняемого объекта серьезную опасность, - это сами сторожа. Сторожа - это бич. В Канаде они делятся на два сорта: на канадцев и эмигрантов. Канадцы, в основном, пьяницы или полудурки, а для эмигрантов сторожевая служба - это вотчина индусов и советских интеллигентов. Так в мире заведено: вьетнамцы моют окна, турки убирают мусор, кто чего умеет. А интеллигенты - сторожат. Потому что еврейские рабочие из Винницы, добравшись до Канады, работают рабочими, а по вечерам лежат на диване и смотрят телевизор. С дистанционным управлением. А инженеры, если им повезет, днем работают чертежниками, а ночью чего-нибудь сторожат. И - конечно! - бывают объекты, где СОВСЕМ нечего взять. Но таких объектов мало, потому что даже с самого дохлого объекта можно утащить ковровую дорожку, или ящик туалетной бумаги, или, на худой конец, начатую банку 'кофе-мейт'а', чтобы использовать его вместо молока. Индусы, в основном, из Пенджаба: малоразговорчивые старики с тяжелыми крестьянскими руками и мальчишки, которые едят говядину. Мальчишкам я каждую ночь грозил, что узнаю адрес их родителей в Пенджабе и обязательно на это пожалуюсь. За такими шутками быстрее проходит ночь.
МЫ СНОВА НЕ ЗНАЕМ, КУДА НАМ ЕХАТЬ
На арабском базаре по утрам говорят по-русски. Пока цены еще не установились, торговцы подбивают лотки и избавляются от вчерашнего товара, половина людей говорит по-русски. Торговцы - по- арабски, а все остальные по-русски. Так на всех базарах мира: в это время дня или в последние часы предпраздничной торговли - торговцы говорят по-итальянски, по-французски или по-немецки, а покупателей понимаешь безо всякого перевода. Эту парочку я заметил еще на прошлой неделе: решительную шатенку с оголенной сильной спиной и с ней рыхловатого мужчину лет тридцати пяти-сорока. Мне показалось, что я его раньше, давно, где-то видел. Я просто подошел и спросил. Оказалось, что они учились в Ленинграде. Мужчина даже работал участковым терапевтом на том проспекте, на котором я раньше жил. Но в годы, когда он там работал, нашего дома в конце Гражданского проспекта еще не было, а севернее Муринского ручья стояла маленькая православная церквушка, которую уже при мне снесли. Ему тоже не очень нравилось в Израиле, и, пока жена выбирала второй арбуз, он успел шепнуть мне, что очень скучает по общению, вообще поговорить не с кем, в жизни никто интересного вопроса не задаст. Я походил еще несколько минут по овощному ряду, вспоминая, где я этого терапевта мог видеть. Я поставил себе утром предел - покупать овощи не дороже восьмидесяти шекелей кило. По восемьдесят были только баклажаны и помидоры, но я побаивался, что не смогу их донести. Это он, конечно, точно сказал, что никто никогда вопроса интересного не задаст. В этом смысле Израиль очень похож на Эстонию: эстонцев вообще, кроме Эстонии, ничего больше в жизни не интересует. Правда, в Иерусалиме делал сейчас исследование один человек, который доказывал, что эстонцы - это евреи. Одно из потерянных колен. Он делал это исследование, опираясь на сходство некоторых слов, например, на эстонском 'мама' - 'эма', а на иврите 'мама' - 'има' и еще других слов. Я довольно долго жил в Эстонии, и одну вещь об Эстонии я могу сказать с полной уверенностью: эстонцы - это не евреи. Вспомнил. Я оглянулся на лоток с арбузами - там уже никого не было. Ни в какой поликлинике на Гжатской я его не видел, и во втором медицинском институте я тоже бывал в другие годы, - а мы с ним учились в Таллине в одной школе. И звали его Мироном. Большой толстогубый мальчик сидел на всех переменках на подоконнике, и его дразнили евреем. Я только не мог вспомнить, в двадцать третьей или в шестой школе это все происходило. Я быстро обошел базар, но ни Мирона, ни женщины с сильной спиной на базаре не было. Я зашел по дороге за почтой в хостель и спросил там старух, не знает ли кто-нибудь из них курчавого русского терапевта. Когда мне сказали, что есть 'Мирон из Таллина', - я почувствовал себя именинником и сильно растрогался. Смешной большегубый человек Мирон! Как будто в одном Израиле люди не задают вопросов! Во всем мире люди не задают вопросов, во всяком случае о России им ничего не интересно знать. Но на свете была одна страна, в которой люди были почти как мы и спрашивали иногда о России и даже о Ленинграде. В этой стране, в городе Риме, жила женщина, от которой я ждал письма. И ждал, что она нас отсюда вытащит. В хостеле лежало письмо из Рима. Но это было не совсем то письмо, которого я ждал. То есть письмо было от той женщины, но оно было какое-то неискреннее и туманное. В конце она писала, что любит другого человека и мне не стоит в Италию приезжать. Еще было какое-то стихотворение, которое я вовсе читать не стал, а побежал по пляжу в наш лагерь и отдал письмо Таньке. Я в такие критические минуты перестаю понимать, что мне люди пишут. Вижу слова, но не понимаю, что люди имеют в виду. Особенно если письма не очень искренние. Еще она писала, что я должен понять чужую любовь, что я всегда старался понимать других людей и она мне за все очень благодарна. Танька сказала: 'Чепуха, ничего серьезного у нее нет. Просто она в легкой эйфории. Ты и не надейся, она к тебе вернется...' Я и не надеялся. Я весь день заставлял себя переделывать главу, которую вернул мой редактор, и глава получилась как раз такой, как он просил, живее, и в ней стало больше действия, настоящая глава для журнала. Но мне самому глава стала нравиться меньше. Вечером, когда наконец стемнело, я подошел к костру, и Танька поставила перед моим носом приемник, чтобы меня как-нибудь развлечь. Но мне ничего не хотелось слушать. 'С тобой очень тяжело жить, - сказала Танька, - я бы в жизни к тебе не возвращалась, если бы могла. Черта с два я с тобой долго проживу, но от нее ты и не надейся избавиться, она к тебе вернется. Совершенно эйфорическое письмо, - повторила она, - главное, что пока она не вернется, я должна здесь торчать...'. 'Коль Исраэль' передавал какие-то дикие песни на русском языке, которых я раньше никогда не слышал: КРОШКА МАЛЮТКА БЕЗНОГАЯ МЕЖДУ МОГИЛОК ПОЛЗЕТ... Такого я вообще никогда про малюток не слышал. - Странные у них ансамбли, - сказала Танька, - но ложечник очень хороший... СТАРОЙ ЗАБЫТОЙ ДОРОГОЮ, МЕЖДУ МОХНАТЫХ МОГИЛ... - Может быть, это из Короленко, 'Дети подземелья', - предположила Танька. Я однажды читал книгу в подарочном издании 'Достоевский - детям'. Это очень страшная книга. Но я не думал, что Короленко можно петь. ДОБРЫЙ И ЛАСКОВЫЙ БОЖЕНЬКА НОЧЬЮ ВО СНЕ ПРИХОДИЛ... - Я уйду, а она вернется, - сказала Танька, - да что толку - ты же все равно обратно уже не принимаешь. Я молчал и ничего ей не отвечал. Я очень хотел выпить, но у костра, в гостях у нас, сидел богатый бедуин, и мне не хотелось оскорблять его мусульманские чувства тем, что при нем пьют водку. Я сел и начал сбивать с
