им божественного, но Таисья даже руками замахала:
- Знаем! Наслышаны! - и смешно передразнила вопленика: - 'Труба трубит, судия сидит, книга живота нашего - разги-и-и-бается!' Про океан-море давайте лучше!
Встала у окошка и запела:
Высоко-высоко небо сине,
Широко-широко океан-море
Мужики враз, полной грудью взяли:
А мхи-болота и конца не видать,
От речки Двины, от архангельской...
Бабка Евдоха разожгла печь - жарить гуся, сотворила скорое тесто; было слышно в избе, как рассказывает она жмущимся около нее детишкам, где у печи 'кошачий городок', где коташки греются да мурлыкают.
Тимофей тоже сказывал детям, облепившим его, про море, сказывал негромко, глядя вдаль блестящими от болезни, от жара глазами.
- В нашей стране вода начало и вода конец. Рождены мы морем, кормимся им, и оно нас погребет. На полдень от Студеного океана Ледового разлилось Белое наше море. Двинские тишайшие воды падают в море Белое. Куда ни пойдете - без лодьи, без корабля нету вам ходу.
Белоголовые, ясноглазые, тихие стояли у лавки, смотрели на Тимофея, на его руки, которыми показывал он море, реку, лодью, слушали затаив дыхание. За столом рыбаки и кормщики наперебой вспоминали океанские пути, которыми хаживали, вспоминали, каково зимовалось на Груманте, как ходили к норвегу, как взял волю ветер-полунощник и ранее времени нагнал льды, заковал промышленников в ледовый пояс.
И чего тут смешного - кто знает?
Так нет, и здесь все от начала до конца было мужикам смешно: и как бахилы от голодухи в воде размочили и съели, и как вовсе помирать собрались, - дед Федор свою рубаху смертную долгую выволок, саван с куколем, венец на голову, лестовку. А в то время, как дед зачал к смерти готовиться, медведь возьми да и заявись. Дед как зашумит, как заругается на медведя, - медведь ему плечо и раскровянил. От той обиды дед Федор и вовсе помирать отдумал...
Дед, слушая, хихикал тоненько, утирал веселые слезы, отмахивался:
- Ай, шутники! Ай, насмешники! Обидчики!
Могучий рыбацкий хохот сотрясал избу, даже рыбацкие женки-печальницы стали посмеиваться, закрывая рты сарафанами, - вот ведь мужики, все им смехи, а каковы были, как возвернулись из монастырской темницы...
- Отходную себе пели! - давясь от смеха, рассказывал Рябов. - Да не по правилу. Дедка Семен с нами тогда хаживал за старшего, строгий был! Возьми да и брякни меня посошком по башке, что не так пою. Ну какая уж тут отходная, когда он палкой дерется. Поругались все и спать легли...
Гусь изжарился, лепешки спеклись, бабка Евдоха с Таисьей собрали на стол, поклонились гостям, - не пора ли покушать?
Под окошком кто-то постучал, спросил громко:
- Спите, крещеные?
- Не спим, живем! - по поморскому обычаю ответила бабка Евдоха.
В коротком форменном кафтане, туго перепоясанный, стуча сапогами, вошел капрал Костюков, поздравил с добрым застольем, попросил Рябова ненадолго выйти по делу. Таисья на мгновение обеспокоилась, Костюков сказал:
- Ты не серчай, Таисья Антиповна. Ей-ей, ненадолгышко, за советом пришел...
Во дворе сели на крылечко, Костюков заговорил:
- Ты, кормщик, ноне при царе службу правишь. Научи, как с добрым человеком побеседовать. Об Крыкове, об Афанасии Петровиче...
Рябов подумал недолго; не заходя в избу, пошел с Костюковым к берегу Двины. Корел Игнат перевез их обоих на Мосеев остров, в пути капрал поведал кормщику все подробности подлого поступка Снивина и Джеймса про подброшенные золотые. Рябов слушал, ругался...
Иевлева нашли в балагане, что выстроен был для свитских неподалеку от дворца, в ельничке. Здесь, раскинув могучие руки, храпел на сене Меншиков; ел ложкой из деревянной мисы ягоду-чернику Воронин; Сильвестр Петрович читал при свете свечи толстую книгу в кожаном переплете.
- Чего там стряслось? - спросил он, когда Рябов просунулся в балаган.
Набил табаком трубочку, закурил и вышел к двинскому берегу.
Сели трое в ряд на бревно, Рябов заговорил. Сильвестр Петрович слушал молча, низко наклонив голову, словно ему было стыдно. Костюков вдруг перебил кормщика, стал, сбиваясь, рассказывать сам.
- Я, хошь на плаху, хошь на виску, хошь куда пойду! - сказал он вдруг. - Мне теперь обратной дороги нет! Ты, князь...
- Не князь я! - сказал Иевлев.
- Ну не князь, так начальный человек! Ты скажи, голубь, царю, скажи истину, не ведает он, обманули его, ей-ей. Такой человек Афанасий Петрович наш, такой, господи...
Иевлев выбил трубку, поежился от ночной сырости, не отвечая, поднялся.
- Скажешь? - спросил Костюков.
- Поглядим!
И, ссутулясь, Сильвестр Петрович ушел к себе в балаган. Костюков дернул Рябова за рукав:
- Что теперь будет?
Рябов молча пожал плечами.
3. ПЕРВЫЕ МАТРОСЫ
На следующую ночь двуконь к избе бабки Евдохи прискакал посланный от Иевлева офицер - невыспавшийся, весь взъерошенный; велел кормщику немедля, спехом быть на Мосеевом острову...
Не ополоснув лица, позевывая, кормщик животом навалился на коня, перекинул ногу, поскакал рядом с офицером.
- Истинно - собака на заборе! - ухмылялся офицер, поглядывая на Рябова.
Кормщик ответил беззлобно:
- Каждому свое, господин. Мое дело - море, твое - конь.
У перевоза стояла наготове лодчонка. На Мосеевом острову прогуливался в ожидании Сильвестр Петрович Иевлев с Меншиковым, Ворониным и Чемодановым. Еще, видимо, не ложились спать, лица у свитских были закопчены дымом костров, опухли от комариных укусов, глаза слезились.
- Как сквозь землю провалился! - сказал Иевлев, идя навстречу кормщику. - Куда пропал, дружок сахарный? Где матросы новому кораблю? Спускать скоро, а матросов - ни единой души?
Кормщик подумал, сел на лодейку, вернулся в Архангельск, пошел по кривым улочкам и переулочкам, по низким хибарам - искать, кто из рыбаков дома. Многие были в море, другие ушли на дальние промыслы покрутчиками, иные гнули спины грузчиками - дрягилями.
Спящих Рябов будил, вытаскивал из клети, тряс, велел идти за собой.
- Куда? - спрашивали рыбаки, зевая.
- На казенные харчи! - отвечал Рябов.
- В острог, что ли?
- Там поглядим...
- На цареву службу?
- На нее.
Женки цеплялись за мужиков, выли, мужики отшучивались. Одна, чернобровая, румяная, всердцах погнала кормщика вон. Он сел на лавку, сказал со значением в голосе:
- Царь Петр Алексеевич ноне корабль спускает двухпалубный, а она ругается. Вишь, какая! Угощение будет матросам от царя, гульба, почет, а ей не по нутру. Вон какая женка нравная...
И отсюда мужик ушел, но на всякий случай захватил с собою хлеба. Царева служба известная - насидишься с пустым брюхом, наплачешься.
Дед Федор, Аггей, Егорша, Семисадов, Копылов, Нил Лонгинов, даже салотопник Черницын - пошли без отговорок: крепко верили артельному кормщику Рябову. Изрядной толпою, с шутками, быстрым шагом пошли к Соломбале. Шествие замыкал Митенька Борисов, шагал весело, думал - может, и пришло оно, его время, может, и быть ему отныне матросом.
К Соломбале поспели как раз во-время, - царь только начал шуметь, что матросов нет. На верфи всюду развевались цветастые флаги и флажки, щелкали на двинском ветру, шелковая материя блестела на
