- А что он сейчас?
- Да что, - ничего! Сидит в трюме, сухарь точит.
- Не укачался?
- Будто нет...
Сильвестру Петровичу опять стало смешно.
- Ты не горюй, Иван Савватеевич! - сказал он. - Таисье Антиповне отпишем с Соловков, будет малый при тебе. Ты у штурвала, он с тобой, пусть привыкает к морскому делу. А со временем отошлем на Москву, в навигацкую школу.
Рябов взглянул в глаза Иевлеву, тихо сказал:
- Кабы так дело шло, а то ведь иначе повернется. Солдат тайно брали, для чего? Не для богомолья же, Сильвестр Петрович? Крутую кашу завариваем, чую... Ну да ладно, что там...
К сумеркам Ванятка стоял рядом с отцом у штурвала. Лицо его покраснело от ветра, глаза слезились, но он стоял твердо, по-отцовски и так же, как кормщик, щурил зеленые глаза...
- А царевича ты не робей! - тихонько говорил Рябов сыну. - Он, небось, наверх и не выйдет, на море и не взглянет. Укачался Алеха. А как стишает ты иди к солдатам в трюм, они не обидят.
- Ужин-то давать станут? - осведомился Ванятка.
- Должно, дадут!
- То-то, что дадут. Мне вот брюхо подвело.
Ужинали отец с сыном из одной миски - хлебали щи, заедали сухарем. Рядом стоял боцман Семисадов, удивлялся:
- Справный едок твой-то парень. Ежели приметам верить - долго жить на море станет. Я в его годы тоже не дурак был хлебца покушать, да куда мне до него, твоего сынка...
Дружно - не грузно, а один и у
каши загинет.
Пословица
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1. В СОЛОВЕЦКОЙ ОБИТЕЛИ
10 августа флот стал на якоря у Заяцкого острова. Петр с сыном Алексеем, с графом Головиным, с Меншиковым и командирами полков съехали молиться в обитель, над которой неумолчно гудел колокольный звон в честь царева прибытия, а Иевлеву и Апраксину велено было выйти в море и, разделив корабли на две эскадры, повести длительное потешное сражение. Корабли делили конаньем - жеребием, приговаривая и перехватывая рукою палку:
- Перводан, другодан, на колодце угадан, пятьсот - судья, пономарь лодья, Катерине - кочка, сломанная ножка, прела горела, за море летела, в церкви стала, кум да кума, по кубышке дыра, на стене ворон, жил сокол колокол: корабль мне, корабль тебе, кому корабль? Мой верх!
Свитские бояре, кудахча от страха, еще рассаживались в шлюпки - идти к берегу, а на судах обеих эскадр уже начиналась та напряженная деятельность, которая всегда предшествует крупным маневрам или сражению. Корабли Сильвестра Петровича подняли синие кормовые флаги, эскадра Апраксина белые. Иевлев в контрадмиральском мундире, при шпаге, в треуголке медленно прохаживался по шканцам, Апраксин оглядывал со своего флагманского корабля хмурые берега островов, суету на судах синего флота, таинственно улыбался и вздыхал: с Иевлевым даже в шутку сражаться было нелегко.
После всенощной баталия началась.
Пушечная раскатистая пальба всю ночь беспокоила обитель, мешала спать, будоражила монахов. Братия из бывших воинских людей - отец оружейник, отец пороховщик, отец пушечник далеко за полночь торчали на монастырской стене, переругивались друг с другом, бились об заклад, кто победит - синие или белые. Монастырские копейщики лаяли друг друга непотребными голосами, игумен разогнал их по кельям посохом, приговаривая:
- Ишь, воины клятые, ишь, развоевались!
Утром с башни монастыря Петр в трубу оглядывал маневры кораблей и радовался хитростям обоих адмиралов. Море ярко сверкало под солнцем, корабли двигались величественно, словно лебеди, красиво серебрились круглые дымки пушечных выстрелов, ветер развевал огромные полотнища трехцветных флагов, - синие и белые флоты на мачтах все-таки несли русские флаги.
- Что ж, нынче и не совестно на Балтике показаться! - неторопливо произнес Федор Алексеевич. - Как надо обстроились...
- Вздоры городишь, - оборвал Петр. - Мало еще, ох, мало...
- Строят больно, мин гер, не торопясь, не утруждаючи себя, пожаловался Меншиков. - Истинно говорю, чешутся, а дела не видать быстрого...
Петр повернулся к Александру Даниловичу, сказал с бешенством:
- Ты больно хорошо! Для чего, собачий сын, и ныне монастырь обобрал? Что тебе монаси спать не дают? Всего тебе, дьяволу, мало! Сколь сил кладу, дабы сих монасей работать заставить, а ты им безделье сулишь и за то посулы с них тянешь! Черт жадный, я тебе золото твое в утробу ненасытную вгоню!
Размахнувшись, он ударил Меншикова подзорной трубой по голове с такою силой, что из оправы выскочило одно стекло и, подпрыгивая, покатилось по камням башни. Александр Данилович наклонился, поднял стекло, проворчал:
- Возьми, мин гер Питер. Потеряешь - опять я бит буду!
И пожаловался Головину:
- Во всяком деле моя вина, а что доброе делаю - того никому не видно...
- То-то бедолага! - сердито усмехнулся Петр и стал опять смотреть на далекие корабли.
Весь день он провел на башне, только ко всенощной сходил в собор и, растолкав монахов на левом клиросе, запел с ними низким, густым басом. Здесь было холодно и сыро, Петр Алексеевич поеживался, потом вдруг стянул с головы графа Головина парик, напялил на свои кудри и опять стал выводить низкую ноту, смешно открывая рот. А плешивый Головин косился на царя и оглаживал руками стынущую лысину. В монастырской трапезной вместе с монахами Петр со свитою поужинал рыбными щами и вновь отправился на башню, томясь в ожидании вестей. Ночью он спал беспокойно, часто вскакивал, садился на подоконник, жадно вдыхал морской воздух, спрашивал:
- Данилыч, спишь?
Тот, подымая голову от кожаной дорожной подушки, дерзко огрызался:
- Хоть бы очи дал сомкнуть, мин гер, ей-ей ум за разум у меня заходит от сей жизни. Днем колотишь, ночью спать не велишь...
- Ну, спи, спи! - виновато басил Петр.
И шел в соседнюю келью - говорить с Головиным. Тот не спал - сидел в длинной шелковой рубашке с ногами на лавке, расчесывал голую жирную грудь, удивлялся:
- Не спишь, государь? А надо бы! Ты, государь-надежа, молодешенек, тебе сон наипервеющее дело. Давеча поглядел на тебя - глаза красные, сам весь томишься. Беречься надобно...
Петр вздыхал по-детски:
- Нету сна, Алексеич! Нету!
- А ты тараканов считай, - советовал, уютно позевывая, Головин. - Один таракан да два таракана - три таракана. Три таракана - да к ним един таракан - четыре. Четыре да еще таракан - вот тебе и пяток. С сим и заснешь. Я в твои-то годы никак до дюжины не доживал...
Царь вдруг рассердился:
- Спать все горазды. Выдумали дьяволы ленивые: едут в тележке в дальний путь - не спят. А на место приехал - и повалился. Так всю Россию некий полномочный господин и проспит. Ныне велю: спать в пути, а как куда доехал - исправляй дела...
- По нашим-то дорогам не больно поспишь...
- А ты не робей! - жестко сказал Петр. - Ремнями пристегнись к возку, чтобы не вывалиться, и тараканов своих считай. Дела, Алексеич, больно много у нас, а спим - будто все переделали...
Он говорил сердито и видел, что Головин в сумерках улыбается, но не с насмешкою, а с грустью и с какою-то странной, несвойственной ему умиленностью.
- Что смешного-то? - резко спросил Петр.
- Смешного? - удивился Федор Алексеевич. - Что ты, государь. Я вот слушаю тебя и думаю - трудно тебе, а? Трудно эдак ночи-то жить. Ночи, ведь они длинные, ох, длинные...
Так миновало еще четыре дня. На пятый в келью, которую занимал Петр, вошел высокий, решительного
