Я навещала Бальбо. Мы по-прежнему дружили и при встречах вспоминали прошлое.
- Помнишь, как мы занимались самокритикой? - говорила я.
Самокритика была у нас после войны в большом ходу: наделав ошибок, мы во всеуслышание анализировали их. И громоздили ошибки на ошибки: самокритика переплеталась и сливалась с ними, точь- в-точь как торжественный вихрь оперной музыки заглушает и уносит слова.
Я говорила:
- Помнишь наши митинги?
Лола при воспоминании о митингах, на которых выступал ее муж, до сих пор стонала от жалости, вновь представляя себе эту маленькую фигурку на деревянной трибуне, окруженную развевающимися знаменами, высоко над многолюдной площадью; стоя там, он слабым голосом нанизывал какие-то фразы, периодически почесывая макушку указательным пальцем. Темнело, становилось холодно, а он все нанизывал свои фразы, бродя по извилистым закоулкам своих мыслей и будучи уверен, что народ следует за ним теми же каменистыми и непролазными тропками. Напрасно люди ждали от него призывных и звонких лозунгов, которым привыкли аплодировать. Правда, в конце концов ему тоже аплодировали: то ли из сочувствия и неколебимой веры в племя ораторов, то ли из благодарности, что он наконец замолчал.
Отец в те годы тоже один раз выступал на митинге. Его выдвинули кандидатом на выборах от Народного фронта; Народный фронт представлял собой союз коммунистов и социалистов. Отец согласился. Ему сказали, что надо хотя бы раз выступить на митинге. Говорить можно о чем угодно - это не так важно. Его привезли в какой-то театр, где он поднялся на трибуну и открыл митинг следующими словами:
- Наука - это стремление познать истину.
И минут двадцать говорил только о развитии науки; изумленная публика молчала. В какой-то момент он сказал, что в Америке наука достигла большего прогресса, чем в России. Люди молчали, окончательно сбитые с толку. И вдруг он совершенно случайно упомянул о Муссолини, которого всегда называл ослом из Предаппьо. Раздался взрыв аплодисментов, и отец, в свою очередь растерянный, стал удивленно крутить головой по сторонам. Так закончилось выступление моего отца.
Бальбо, присутствовавший на митинге, начинал хохотать при одном упоминании о нем. Отца он очень почитал: из тех двух лет своей учебы на медицинском ему запомнился только мой отец. Перед началом учебного года у входа в институт всегда толпились студенты, шумели, дрались зачетными книжками, и отец - рассказывал Бальбо, - опустив голову, как буйвол, бросался в это стадо и пробивал себе дорогу к дверям.
Вот точно так же, опустив голову, как буйвол, бежал на моей памяти отец в войну, когда на улице его заставала бомбежка. Он не желал спускаться в бомбоубежище и, когда ревела сирена воздушной тревоги, пускался бежать, но не в убежище, а к дому. Он бежал, задевая стены, опустив голову, под грохот и гул самолетов и чувствовал себя счастливым, потому что опасность всегда любил.
- Какая чушь! - говорил он потом. - Зачем мне нужно это бомбоубежище? А и убьют - невелика беда.
Когда я сказала матери, что переезжаю в Рим, мать была очень недовольна.
- Ты увозишь моих детей! - сказала она. - Ну и поганка же ты!
- Она станет водить их в лохмотьях, - жаловалась она Миранде. - Мои дети будут ходить без пуговиц! С голой задницей!
Она вспоминала, что у меня в ссылке вечно стояла на кухне корзинка с нештопаным бельем. Если я когда и бралась за штопку, тут же ее откладывала.
- Все, не могу больше. Иголка куда-то подевалась.
Много лет у меня не было своего дома, своего шкафа, корзинки с бельем, которое никогда не будет заштопано. Много лет я жила с родителями и обо всем заботилась мать.
Они, отец и мать, заботились о том, чтобы летом вывезти детей в горы; обычно ездили в Перлотоа, где снимали все тот же дом окнами на луг. Я оставалась одна в городе и выезжала всего на несколько дней, когда закрывали издательство.
- Пошли пройдемся! - говорил мне отец, появляясь ранним утром в своей старой куртке цвета ржавчины, в гетрах и горных ботинках. - Вставай, пошли пройдемся! Совсем обленились! Только бы вам на этом лугу торчать !
Возвращались они в сентябре, и мать звала Терсиллу шить штаны, школьные фартуки, пижамы и пальто.
- Я хочу, чтоб дети были одеты! Я люблю, когда и у них есть в чем на люди показаться! Если им тепло, и у меня на душе спокойней!
По вечерам мать читала детям 'Без семьи'.
- Замечательная книга! - часто говорила она. - Одна из лучших книг на свете! Маркиза Коломби также писала замечательные книги, - добавляла она. Как жаль, что их больше не издают. Ты бы сказала своему издателю, чтоб напечатал книги маркизы Коломби. Они были замечательные!
Я подарила детям 'Непризнанного'. Когда я была маленькой, мне читала эту книгу Паола: ей тогда очень нравились трогательные истории с грустным концом, над которыми можно было поплакать. А матери не нравился 'Непризнанный'. На ее взгляд, он был слишком грустным.
- 'Без семьи' лучше, - говорила она, - никакого сравнения. 'Непризнанный' - чересчур сентиментальная книга. Я такие не люблю. Вот 'Без семьи' - это да! Капи! Витали! 'Ложь за прекрасными лицами', 'Слава отцу и матери', 'Правда за прекрасными лицами'! - Она перечисляла персонажей и названия глав, которые знала наизусть, потому что много раз читала книгу своим детям и сейчас перечитывала ее моим - по главе за вечер - и каждый раз очаровывалась сюжетом, драматическими коллизиями, которые, однако, всегда разрешались к лучшему; ей очень нравилась собака Капи, она вообще очень любила собак.
- Вот бы мне такую собаку! Но папа, разве он позволит?!
- Ах, хорошо бы завести льва! Очень люблю львов! И вообще всех хищников! - говорила она и при первой же возможности отправлялась в цирк под тем предлогом, что ведет туда детей.
- Как обидно, что в Турине нет зоопарка. Я бы ходила туда каждый день. Знаешь, у меня постоянная потребность видеть перед собой морду какого-нибудь хищника!
- Нет, этот 'Непризнанный' мне определенно не нравится, - говорила она. - Паола была от него в восторге потому, что они с Марио обожали все тоскливое. Теперь, к счастью, у них это прошло.
- Марио и Паола очень дружили, когда были детьми, - вспоминал отец. Помнишь, как они все время шептались с беднягой Терни? И были помешаны на Прусте, ни о чем другом говорить не могли? А теперь видеть друг друга не могут. Он считает, что она мещанка. Вот ослы!
- Когда выйдет твой перевод Пруста? - спрашивала меня мать. - Я так давно его не перечитывала. Однако хорошо помню - замечательный роман! Мадам Вердурен! Одетта! Сван! Мадам Вердурен, по-моему, похожа на нашу Друзиллу.
Мать страшно обиделась на мое замужество и переезд в Рим. Но самая горькая обида никогда не пускала в ее душе глубоких корней. Какое-то время я моталась между Римом и Турином, но готовилась оставить Турин навсегда.
Я сердечно прощалась с издательством, с городом. Мне предлагали работу в том же издательстве, в римском отделении, но мне казалось, что это совсем не то. Я любила свое издательство, выходившее на проспект Короля Умберто, в двух шагах от кафе Платти, в двух шагах от дома, где жили Бальбо, в двух шагах от портиков гостиницы, где покончил с собой Павезе.
Я любила своих товарищей по работе, именно этих, а не коллег вообще. Я боялась, что с другими людьми не сработаюсь. И, действительно, переехав в Рим, я ушла из издательства, потому что у меня ничего не получалось без издателя и моих старых друзей.
Габриэле, мой муж, писал мне из Рима, чтобы я поскорее привозила детей. Он подружился с Бальбо и теперь ходил к ним по вечерам, когда я уезжала в Турин.
- В Риме ты должна наконец научиться штопать! - говорила мне мать. Или найти себе прислугу, чтобы умела штопать! Найди себе портниху, чтоб приходила на дом, как Терсилла. Узнай у Лолы. У нее наверняка есть такая. Или спроси у Адели Разетти. Ты обязательно к ней сходи, она такая милая! Как же я люблю Адель!
- Запиши адрес Адели Разетти, - говорил отец. - Нет, лучше я сам тебе запишу! Только не потеряй! А
