помышление заимеет порушить святую монархию нашу, того сокрушу, уничтожу, на коленях заставлю просить милости. Вот она, виселица!
И коротким пальцем король ткнул в сторону этого нехитрого сооружения возле башни.
- Иди пока с моим лейб-медикусом, - сказал король Яновскому. - А потом мой сейм - потому что мы король добрый и терпеливый - утвердит мой приговор.
Он затопал было волосатыми ногами к дверям, потом повернулся к медику:
- Погляди его коня, не завез ли он в мое государство с целью подрыва его благосостояния конской болезни.
Гайдуки вскинули ружья и, когда король исчез за порогом, дали залп. Вороны опять сорвались с башни и, недоуменно каркая, куда-то улетели.
Лейб-медик повел Яновского в маленький флигель, тонувший в лопухах. Впереди у озерца прозвучал выстрел.
- Что это? - вздрогнул Яновский.
- Пугают лягушек, чтобы своим лиходейским кваканьем не мешали спать их королевской милости, - язвительно сказал медик.
Яновскому казалось, что он бредит. И потому он лишь тогда разглядел медикуса, когда они очутились в маленькой комнатке флигеля, стены которой были почти сплошь заставлены полками с книгами, а на одной висел большой лист пергамента, видимо выдранный из книги 'Здоровья путь верный'. На листе был нарисован человек, стоящий спиной к зрителю. Его голое тело пестрело точками, на которые надо ставить банки.
Медикусу было лет под пятьдесят, был он худой и желтый. Близко посаженные глаза смотрели умно и иронично из-под лохматого чуба; нос был почти прозрачным от бледности; на костлявых плечах висела черная мантия с вытканным гербом Знамеровского и знаком профессии - змеей Гиппократа, обвившей клистирную трубку.
Выпили по чарке данцигской золотистой водки, сели закусить, и только тогда Яновского прорвало:
- Слушайте, пан медикус, ведь это же какое-то безумие. Ну, мне некуда податься, но зачем вы здесь, почему носите этот позорный шифр?
Медикус грустно посмотрел на Яновского умными серыми глазами:
- А у меня, пан думает, есть выход? На нашей земле плохо живется ученым, особенно если они белорусы. И еще... если они излишне любопытны и хотят знать про человечью требуху немного больше других. Меня осудили на изгнание за то, что я откапывал из могил трупы и производил запрещенное их анатомирование.
Яновского передернуло.
- А как вы могли такое делать? Ведь вы сами, наверное, не хотели бы, чтобы и с вами поступили так после смерти?
Медикус усмехнулся:
- Пожалуйста. Что я буду тогда? Тлен и смрад.
- Но бессмертная душа... Она страдает...
Собеседник Михала выпил еще чарку водки и вдруг спокойно сказал:
- А вы уверены, что... душа есть?
- Да ну вас, - испугался Яновский, - этак и до костра недолго.
- Ничего, у нас теперь цивилизация, благородный пан. Не жгут, но вешают... Поймите, что даже чувства не свидетельствуют о бессмертии души. Чувств нет, все от тока крови. Бросится она в голову - человек почувствует гнев, бросится еще куда - иной результат. Так что чепуха все! Человек абсолютно такой же скот, как свинья, и отличается от нее лишь способностью разговаривать, слагать стихи да еще тем, что он бывает хуже самой худшей свиньи.
Он отложил в сторону двузубую вилку.
- Вот и осудили меня. А я не могу жить без моей земли, она мне дорога еще одна глупость человеческой натуры. Здесь я в безопасности, здесь другое государство. Перешагну его границы - остается виселица. А здесь меня защитят.
- Знамеровский - сильный человек?
- Человек не может быть сильным. Но он может выставить шестьсот всадников цыганского войска, да еще он лидский шляхтич, у него друзья. Тут рекой льется водка, и все эти пьянчужки за него хоть в огонь. Плюс крестьяне. Так что если кто в этой местности король, то это он... Проклятый богом край безумцев и олухов.
Яновский был согласен с медикусом: мир обезумел именно в тот самый день, когда загоновая шляхта Волчанецкого отняла у него поместье. Поэтому он отодвинул от себя тарелку, налил в кружку пива и удобно уселся в глубоком мягком кресле. Медикус плюхнулся в другое, рядом, и закурил трубку.
- Кстати, как фамилия пана? - спросил разнежившийся Михал. - Я был так непочтителен... Как вас зовут?
- Никто, - равнодушно сказал эскулап. - Меня зовут Никто.
Яновский, как выяснилось, еще не перестал удивляться:
- То есть...
- А зачем вам надо это знать? Разве не я сам рядом с вами, разве нельзя меня просто называть 'медикус'? Или, может, вы считаете, что имена соответствуют сути вещи или человека, которые их носят? Я знал магната Кишку, а он совсем не был похож на кишку. Даже для прямой кишки он был слишком толстым и грязным. Повстанец Дубина был единственным в мире разумным белорусом в свое время. Лев Сапега скорее похож на лисицу, и я никогда не видел ни одного Язепа, который мог бы носить титул 'прекрасного'. Называйте меня просто медикусом.
Он окутался облаком табачного дыма, и неожиданно из-под тяжелых век блеснули его глаза. Сказал просто и печально:
- И зачем кому знать, кто защитил меня, слабого, в свое время. Людям не было дела до того, как умерли два самых дорогих мне человека, умерли с голода. А я стоял тогда в клетке у стен несвижского дворца... День, второй, третий... И пускай они подыхают теперь, потому что это я, человек, имени которого никто никогда не узнает, первый в мире очистил одному человеку мозг от осколков раздробленной черепной кости и наложил на дырку в черепе заплатку из золотой пластинки. И этот человек остался жить.
Яновский только теперь увидел, что бутылка с водкой почти пуста. Медикус был явно пьян: зрачки его глаз сделались черными, большими и трепетали, как у отравленного. Но Яновский не испугался: медикус владел своим мозгом, и речь его становилась все резче.
- Не думайте, что я делал это и многое другое для людей. Я не жалел их, не ощущал их боли, и видимо, потому мне все удавалось. И воистину, за что жалеть человека? Вот он настроил чудесных дворцов, насажал деревьев, вырастил поэтов и зодчих. А завтра найдется безумец и начнет пережигать на известь статуи, разрушать дворцы, жечь города. И поэта, которого объявят еретиком, сжигают, а из его праха ставят клистир собаке завоевателя, ибо собака нечистое животное, и ей помогает клистир из праха еретика, как христианину - клистир из мощей святого. Дикари и варвары и всегда такими будут по причине натуры своей... Мертвое дерево дает приют козявкам, мертвые цветы сладко вянут, мертвый человек - смердит... Смердит он, правда, и живой...
- Довольно, - сказал Яновский. - Я шляхтич, мне непристойно слушать такое. Но ведь вы тоже человек. И те, что строили, тоже были людьми...
Оба молчали. Потом, когда молчание стало невыносимо, Михал спросил:
- Лучше расскажите мне, как это мой дядя стал королем цыган белорусской земли.
- Не только белорусской, - уточнил медикус. - И Польши, и Литвы, и даже Украины.
- Как же это произошло?
- Очень просто. - Медикус словно протрезвел: на лице его появилась галантная и слегка язвительная усмешечка. - Приблизительно в тысяча семьсот семьдесят девятом году Знамеровский был обычным мелким лидским шляхтичем. Вы знаете, что теперь шляхтичу стать богатым - это все равно что дождаться справедливости от пана. Но Знамеровскому помог случай... В его деревеньке было не более сорока халуп, а на стайне стояли две кобылы-клячи да дрыгант [вымершая белорусско-польская порода коней; иноходцы белой, реже вороной масти (исключения были редки) в полосы и пятна, как леопарды; храп - розовый]
