лагерю, который и сейчас из простой газеты червонцы делает, и никакая экспертиза их не отличает от настоящих, мне ксивы чуток подправил, влепил новое фото Ивана. Все чисто...
Только теперь у него другая фамилия... Имя осталось такое же, отчество вписали 'Максимович'. Забирайте! Поезд ночью, подвезу сам к вагону на машине. Слеплю все справки и направления, что везешь его в санаторий на лечение после несчастного случая на шахте. Согласны?
- Да...
- Подумайте... Если об этом узнают, нам обоим не сносить голов... Я старик, а вы молодая... вам еще жить да жить...
- Да! Да! Да! Я согласна!
- Молодчина! И где он тебя откопал такую? Мне вот не повезло. При родах померла с ребенком. А меня уже арестовали тогда. Всю жизнь бобылем. Да и кто бы стал со мной жить при такой работе, днюю и ночую тут, в больнице... А завидки берут... Сейчас обед, поехали ко мне... Им я его не отдам!
- А Василий Иванович знает?
- Нет.
ВОЛЯ. НАДЕЖДА
Мне кажется, что машина ползет как черепаха... Останавливается... Я как во сне... Идем по лестнице... Щелкает ключ в замке... Захожу в квартиру, пахнет лекарствами... Никого... И вдруг из кухни появляется красивый, высокий мужчина... Я не угадываю... Замираю... Это не он... шрама нет... чистое лицо, только царапинка по щеке... Густой темный волос на голове...
И тут! Я вижу глаза... глаза его... Боже! Бросаюсь к нему... слезы... слезы... целую его лицо... пахнет лекарствами... как сквозь вату слышу голос Николай Тихоныча:
- Осторожно, швы разойдутся...
Целую глаза его, волосы, они ползут под руками, и тут понимаю, что это парик... хохочу, как девчонка... Спрашиваю:
- А где же твой шрам, Квазимода?
- Это я его маленько подремонтировал, - кхекает за спиной Тихоныч, удалил рубец, - как хирург я не мог вытерпеть такого кощунства в своей профессии. Ну, вы тут хозяйничайте, а я поехал на вокзал за билетами... Счастья вам, голуби... Если родите сына... назовите Колькой... У меня детей нет... Все... Уехал...
ВОЛЯ. ИВАН БЕЗРОДНЫЙ
Мы сидим на тесной кухне и не можем наглядеться друг на друга. Надя гладит мою еще перевязанную руку... пальцы уже шевелятся, работать будет... Молчим...
- Больно было, когда рубец вырезали?
- Не помню... Очнулся уже здесь и без рубца, он мне его прям тут и удалил... заживает быстро, сам себя не узнаю... Паспорт теперь у меня на другого человека... ему, видимо, в детдоме дали фамилию - Безродный.
- Знаю...
- Что будем делать?
- Жить, Ваня, жить...
И тут, видя мою робость, сама обнимает меня и крепко целует в губы... еще... еще... шепчет:
- Родной, жалкенький мой... Ванечка...
Боже ж ты мой, думаю, за что же мне такое счастье подвалило?! Вот счас проснусь... на вертолетах в изоляторе... и головой о стенку стану биться. И вдруг встал в глазах Поморник... исповедь... скрипнул зубами, чтобы сдержать слезы, и не смог... Сидим целуемся, ревем вместе... Я как дитя малое раскис... Чую, совсем другим становлюсь рядом с ней... Ликует душа... Хочется выйти на улицу и заорать во всю глотку от радости!
Ночью уселись в машину Тихоныча. А меня страх душит, колотун напал... Не дай бог, опера возьмут... сорвется все... опять Зона... Озираюсь кругом... Тихоныч оборачивается и через плечо говорит:
- Не паникуй! Нет больше Квазимоды... Никто искать не будет тебя никогда и нигде... сжег я Квазимоду в топке крематория! Пока это единственный выход... Временный... Я буду хлопотать, чтобы тебя посмертно помиловали за то, что в поножовщине спасал офицера... Когда это пробью через Москву, а у меня там большие друзья есть... можно будет восстановить фамилию и легализоваться. Пока нельзя...
Остановились.... Вокзал... Идем... Ментовский наряд... я аж похолодел весь, споткнулся... Надя поддержала под руку... Прошли... Тихоныч говорит:
- Вот билеты в вагон СВ... Вот все документы... До Москвы будете жить в отдельном купе, особо не шастайте по вагонам... Надь, когда приедете в деревню, отпиши письмо мне...
Поезд... Вагон... у меня по спине мурашки, опять менты шарашатся, и кажется, что все смотрят на меня... Вот-вот схватят... Иду как во сне... Двухместное купе... я таких и не видал, все на столыпинских катался... Тихоныч ставит на стол большую сумку...
- Вот вам еды до дома хватит и пять тысяч рублей на первое время...
- Да вы что! Такие деньги, - было заикнулся я возмущенно.
- А мне что ими прикажешь - свой деревянный бушлат обклеивать, когда помру? - тоже возмущенно. - Берите! У меня зарплата - не проедаю.
Трижды целуемся по русскому обычаю, Надя в слезах. У меня комок в глотке, хриплю:
- Спасибо, милый человек... век не забуду!
- Ладно, - смеется, - лучше наказ мой не забудьте. Если парень будет, Николаем назовите. Крестным стану. Мой Колька так и не родился из-за тюрьмы... - И помахал рукой.
С лязгом трогается поезд... Открываю занавеску, смотрю в окно... Уплывает ночной город, поселок... И вот, является из ночи Зона... Над нею полыхает до туч мертвенное зарево прожекторов... Огненной гадиной уползает назад, извивается, шипит, и вдруг ее закрывает какое-то высокое здание... огоньки в окнах деревни... И тут я угадываю в отсветах фонарей огромную полуразрушенную церковь, перекошенные купола и кресты, пустая колокольня, обросшая бурьянами, провалившаяся крыша... окна зияют пустотой... И тут я словно возрождаюсь, огромный прилив сил, я понимаю, зачем еду и куда... Оборачиваюсь и обнимаю, зацеловываю Надю...
Вдруг перед окном надо мной пролетает мой ворон, Васька, и машет мне крылом - мол, еще свидимся, и тут меня внезапно пробивает первая за все эти годы скупая слеза.
НЕБО. ВОРОН
В этот день в стране, лежащей предо мной, именно в День советской милиции случилось важное с ее точки зрения событие, что для людей внизу имело огромное, по их мнению, значение. Понятно, никакого значения на самом деле ни для судеб мира и, уж понятное дело, Неба эта мелочь иметь не могла, но со свойственной маниакальностью делать свои невзрачные события центром Вселенной люди внизу расценили этот факт (а речь идет о смерти одного из людей - по прозвищу Брежнев) как 'судьбоносный'. И тогда, и впоследствии он, этот факт, еще долго бередил им душу.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Ну а тогда Зона просто как взбесилась.
Сообщение о смерти очередного 'всевышнего' - Брежнева, которого в Зоне презрительно звали 'Двубровый орел', зачитали по радиосети в шесть вечера, а на ужин уже пришли первые пьяные, и прапорщики по два раза пересчитывали входящих в столовую и выхватывали из колонн глупо улыбающихся, обкуренных зэков, кричавших:
- Одну стопочку за праздник ментов. Вторую за упокой генерального секретаря...
В столовой стоял гвалт и шум. Ели, как в последний раз, побросав недоеденную кашу, стучали в тарелки, бродили меж столов, куражились над активистами.
Офицеры, занятые переживанием исторического события, опять упустили Зону, пузырящуюся на глазах бунтом. Отрицаловка распустила слух, что Квазимоду добили менты по дороге... и что на нож его кинул вперед себя Волков. Бунт стремительно зрел...
Только на сей раз был он не против чего-то, не злой, не требовавший крови, а наоборот - радостно- бесшабашный, ничего не пытающийся извлечь из себя самого. Как всплеск. Но всплеск в Зоне - это не драка на пэтэушной вечеринке.
Зараза неподчинения быстро проносится над всеми бараками, впитываясь вначале в дерзких, затем в их
