- Жених... - почти по-отечески оглядел его Батя и подумал: 'Вот и у меня такой сын уже мог быть - молодой, розовощекий, девок так же бы портил, стервец...'
Оглянувшись вокруг, стянул сапог.
- Щас.
Засунул руку в дурно пахнущее нутро, осторожно вынул из разреза кирзы два червонца, завернутые в целлофан, столь же осторожно развернул, вынул одну купюру, разгладил важно и протянул Пашке.
У самосвала Гусек, так же точь-в-точь, как Батя, оглянувшись по сторонам, сунул свернутый в комочек червонец лохматому Сереге.
- А как насчет 'слона'? - спросил солидно, заговорщицки.
- Какого слона? - испуганно вытаращил глаза Серега.
- Пут?вого чая, индюхи, - растолковал Пашка. - Ну ладно, - разрешил, - на крайняк можно высшего грузина или 36-го казака кубанского. Только грузинский веник не лажани!
До Сереги наконец дошло, он ошалело кивнул, залез в кабину.
Пашка облегченно вздохнул, он был доволен собой. И Батя-Квазимода будет доволен. А ему надо быстрее разбираться с этим бетоном. Валя, Валюша, Валентина...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Вырванная с корнем монтажка, крепящая стропу к поднятой краном бетонной свае, сорвалась и как бумеранг зловеще просвистела над головой Бати, глубоко воткнулась в грязь. Он ошалело смотрел на нее, а сзади истошно крикнули:
- Кваз, берегись!
Батя инстинктивно пригнулся, и освободившаяся стропа с тяжелым крюком, обдув голову ветерком смерти, неумолимо устремилась в сторону Гуськова. Он же нелепо оседал, и она пролетела над ним. Батя поднял голову, заорал страшно и гортанно, как пещерный человек.
Перепуганный Сычов еще более опустил сваю, отчего немой до сих пор Гусек вдруг закричал надрывно и глухо.
- Ты чего?! - захрипел Батя крановщику. - Ты чего, сука?!
Люди, тесно сидевшие у каморки на коротком перекуре, вдруг вскочили от близкого душераздирающего крика. Все увидели смертельно белое пятно лица еще мгновение назад улыбчивого Пашки.
Поднятая краном свая весом в тонну, сорвавшаяся с пятиметровой высоты, упала на колени задремавшего Гуська... и что теперь от них осталось?
Нижней части его тела, скрытой под ней, как бы уже не существовало. Он оседал куда-то в землю, с запрокинутой, непослушной головой.
Батя первый подбежал и хотел схватить парня, но придавленное тело распадалось на куски... Батя, враз взмокший, подсунул свои пальцы-клешни под сваю, лицо напряглось, залившись багровым от натуги румянцем, и казалось, что оно лопнет, обнажая кровавое человечье мясо. Его сильные пальцы, ломая ногти и сдирая лохмотьями кожу, скользили по окровавленному бетону.
Подбежавший Бакланов подсовывал под сваю лом, другие бестолково тыкались, мешая друг другу. Никто даже не отскочил, когда Колька наконец дернул сваю и она подалась на них, вторая монтажка заскрежетала, и если она вырвется - свая придавит всех. Но странно - никто не сдвинулся, стояли как зачарованные, стараясь не глядеть вниз, где совсем уже врос в грязь расплывшийся алым пятном Гусек.
Нечеловеческим усилием Воронцов все же приподнял сваю; просунутый под нее лом удерживали теперь уже шесть рук. Она все же поползла вбок и краем вбила в землю носок сапога Лебедушкина. Он тихо взвыл.
- Потерпи маленько, Сынка, - необычно мягким, грудным голосом сказал в белое лицо Лебедушкина Воронцов, - потерпи...
Заматывали тело Пашки майками, поддерживая хрустящее месиво, что осталось от его ног.
Лебедушкин присел на ящик и, зажмурившись от боли, попытался снять расплющенный сапог, но тот словно сросся со ступней.
Квазимода осторожно поднял на руки верхнюю половину Гуська, кровавые же ошметья, обернутые в набрякшие майки, поддерживали еще двое. Батя понес Пашку к вахте, оставляя на грязи бурый след.
Ворон все это время не спускался к хозяину, сидел на пролете крана и задумчиво разглядывал тихо плачущего крановщика, он вообще знал гораздо больше, чем испуганные люди внизу.
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
На вахте дежурил прапорщик Сурков, порядочная сволочь, бывший запивоха, а сегодня - бранчливый и рано постаревший мужик, не знающий, куда себя деть после своей замечательной работы и во время ее.
- Допрыгались... - раздраженно бросил он, когда Воронцов осторожно внес Пашку. - Все мне здесь уляпаешь... - сдвинул он с лавки газеты. Брезгливо посмотрел на капающую кровь.
Я заметил: ничего в глазах не было, кроме раздражения. Сдержался, чтобы не ответить этому подонку. Хорошо, что заскочил начальник цеха, вольнонаемный.
- Федорыч, - взмолился, - отпусти, я сам его донесу до санчасти. Решай, Федорыч, решай, родной. - А он медлил, трусил, пугливо оглядывая кровавую мою ношу. - Не убегу же я с ним! - заорал я, как придурок.
Этим и прорвало. Федорыч махнул рукой и кинулся звонить - испрашивать разрешение у Зоны.
- Не убежишь, Квазимода? - все же вставил подленькую фразочку Сурков.
Ему я не ответил, а вот Бакланову, что юлой кружился рядом да еще на ухо мне прошептал: 'На меня греха не таи', - обиженным фальцетом, ответил матом: 'Пошел, не до тебя'.
Тут прибежал Федорыч - разрешили. И я ступил - осторожно, как в холодную воду в апреле, - с грузом своим бесценным, мальчишкой, который годился мне в сыновья, на свободу.
Ах, какими длинными были эти километры до санчасти...
Бедный Гусек, полчаса назад розовощекий крепыш, новоявленный муж, исходящий молодой и горячей кровушкой, в шоке от неожиданно ухнувшей на него дикой боли, только хрипло дышал, закатив омертвевшие глаза. Не было слышно криков и стонов, что еще больше меня страшило и быстрее гнало вперед. Словно нес я куклу тряпичную с хриплым динамиком внутри.
У этого Суркова, важно семенящего позади, тоже проснулась совесть, и он, в нарушение Устава, предложил помощь. Я только матюгнулся в ответ, и он замолчал до санчасти. Может, зря я отказался: мышцы занемели, даже лицо, залитое потом, как бы окаменело. Горячей солью щипало глаза, я вот-вот мог упасть. Но не просить же Суркова вытереть лицо его шелковым платочком?
Расхристанное тело Пашки дышало и булькало в такт моему загнанному бегу. Мы дышали пока вместе. И я ощутил его вдруг родным сыном, хоть постылая судьба лишила меня такой радости. Отчаянию потери не было предела, я что-то хрипло говорил ему, умолял не уходить... Кровавый пот и слезы смешались на моем страшном лице, а душа полыхала болью до огненных кругов в ослепленных глазах.
НЕБО. ВОРОН
У меня тяжкая эта картина стояла пред взором - я ведь могу видеть все, не обязательно быть рядом. Кто же еще сохранит память о Мире, живущем мгновения. Ворон - вечное понятие для людей... Я - память этого мира, в котором человек гордыней возомнил себя хозяином, вершителем судьбы. Я же вижу и знаю его завтрашний день и близкий конец - со слезами и кровью, когда он, 'гений и творец', обессиленно забарахтается в своем вонючем дерьме, вспомнив Бога и умоляя дать еще денечек жизни... Но все расписано на Небесах... Бедный, жалкий человек...
Да, они дышали в унисон. Только тот, с раздавленной плотью, что был на руках моего хозяина, жадно пил свои послед-ние глотки жизни.
Он умрет неслышно, и благо, что сознание не вернется к нему - слишком убог последний приют для молодого тела, слишком много солнца падало в процедурный кабинет из зарешеченного окна.
И слишком красиво будет лицо женщины-врача, что склонится над ним. То самое лицо дачницы в купальнике, что он так и не смог разглядеть в свой бинокль.
ЗОНА. ТЕРАПЕВТ ЛЮБОВЬ
Мне достаточно бросить один взгляд на травмированного, чтобы определить его шансы на жизнь. Когда измазанный в крови человек внес свою печальную ношу, я сразу поняла, что парнишка не жилец. Крепкий
