гвардеец, размахивая мушкетом на свиней, захвативших в полон кремлевскую дорогу. А когда-то здесь не только свиньи - целые стада коров паслись под самыми стенами кремля. У ворот же, в корчме, опивались люди омерзительной брагой, мутной, как болотная вода. Теперь все это куда-то провалилось пустая площадь кругом, а на ней две каменные церкви, без торговли, да таможенная изба, - вот все, что осталось от прошлого.

На кремлевской стене мушкетеры вытянулись, - онемелые, деревянные, увидев Нестерова, честь отдают. Прямо - Питер! И даже пушки у ворот. Около них пирамиды ядер. Пушкарь из будки выглядывает.

Нестеров - человек обновленный, бахусово крещение во дворе царя приявший и обученный в 'Западных Европиях' разным философиям и фортификациям, однако ему, как старому, доброму нижегородцу, глядя на все это, стало изрядно жаль старину, защекотало под ложечкой. Даже губы прикусил обер-ландрихтер, вспомнив о Петербурге: 'Что ни говори, а чужой забор! В Нижнем, хоть и в крапиве, да свой'.

'Отечество - великая вещь!' - со слезами в глазах вздохнул он, сойдя наземь, и отправился по кремлевскому двору пешком. С особым удовольствием совершил троекратное крестное знамение перед Спасо-Преображенским собором. Вспомнил о добром муже Минине с его мужицкой расторопностью, о спасении Москвы от польских панов. Да, Россия растет даже в далекой глуши.

Прощай, старина!

'Попади сюда царь, так и знай, все перестроил бы по-своему, а половину церквей в казармы обратил бы...' Заскребло сердце, захлебнулось оно в тоске о прошлом, о невозвратном. 'А что впереди - никому неведомо. Да знает ли об этом и сам Петр?'

Опять солдат! Нестеров вздрогнул, испугавшись своих вольных мыслей, и огляделся кругом. На громадном кремлевском дворе, по обыкновению, одинокие фигуры чернецов, бойких, торопливых перед архиерейскими окнами, и солдат. Лаяли крупные косматые псы, верные охранители архиерейских покоев. Стаи голубей оживленно теснились на земле близ собора.

Нестеров напыжился, принял вид почтенный, солидный и стал обдумывать, как он будет говорить с епископом о делах, которые, разумеется, не по нраву придутся Питириму.

Архиерейский дом, словно приклеенный к зеленому шелку, стоял на луговине у края оврага, беленький, каменный, двухъярусный. В этом прямоугольном доме с золоченым куполом на одном конце помещался храм, а в подземелье под домом - тюрьма Духовного приказа, где томятся именно те узники, о которых и поведет свою речь с епископом обер-ландрихтер.

'Ах, Степанида, какая гидра сотворила тебя?! Что хочешь, то и делаешь со мной. В самую душу залезла, окаянная!' - грустно раздумывал Нестеров, входя в архиерейское жилище. - 'Простая баба, а капризная, словно заморская королева'.

Недоброжелательным взглядом осматривал он жилище Питирима. Поправил шляпу, парик, одернул одежду, мимолетно еще и еще раз полюбовался на серебряную оторочку камзола и зашагал торопливо к архиерейскому дому.

'А что такое епископ?! Его власть тоже не бесконечна, - храбрился Нестеров. - Не о них ли писано у Феофана Прокоповича в законе, который готовится в Питере, называемый 'Духовным регламентом': 'Епископ не должен быть дерзок и скор, но долготерпелив и рассудителен во употреблении власти своей связательной'? Эти слова одобрил сам царь. Если придется, можно будет и намекнуть епископу на них'.

В таком настроении сановный муж, медленно, с достоинством, поднялся по лестнице, устланной самотканной дорожкой, в приемную келью епископа. Здесь было очень тепло, пахло благовонными курениями.

Дьяк Иван, как ошалелый, вскочил с своего места и низко, в пояс, поклонился Нестерову. Тот ответил легким пренебрежительным кивком на это приветствие, а сам подумал: 'Архиерейская крыса! Знаем мы вашу смиренность!'

- Зачем пожаловать изволили? - спросил дьяк, изогнувшись.

- Доложи! - грубовато кивнул на дверь архиерейской половины Нестеров. Неторопливо поставил трость в угол. Кривые ноги его в чулках были смешны. Зад, слишком выпяченный, был, кажется, в тягость самому его обладателю.

Дьяк вздохнул. Нерешительно отворил дверь и скрылся в покоях епископа.

Не любил Нестеров лиц духовного звания; кроме Феофана Прокоповича, с которым часто беседовал во дворце у царя, он не признавал их за людей и весьма одобрял Петра за то, что он называл монахов 'тунеядцами'.

В этот миг язвительных размышлений о попах и монахах дверь скрипнула, и в приемную келью вошел Питирим.

Нестеров благоговейно склонил голову. Епископ, громко и медленно произнося молитву, широким крестом благословил его. Нестеров же, слушая причитания Питиримовы, думал: 'Поганой рукой, диавол, осмеливается благословлять меня. Ах, бес!' Но, выпрямившись, подобострастно улыбнулся:

- Каково, ваше преосвященство, изволите здравствовать? (Дипломатическое двуличие, заведенное в Питере, пригодилось и в Нижнем.)

- Вседержитель милостив... Терпит наши прегрешения, - ответствовал Питирим, лаская своими жгучими черными глазами Нестерова. Тот смутился. Подумал: 'Глаз самый опасный, а рожа красивая, бабы должны любить... Вот диавол!' И почтительно вздохнул:

- Все от бога. - Затем закашлялся, не зная, что ему говорить, как приступить к беседе о самом важном, ради чего, в сущности, и пожаловал он сюда, к этой кремлевской летучей мыши.

Питирим стоял в ожидании. Дьяк Иван вытянулся у окна, пожирая глазами начальство.

- Ну, жалуй ко мне в келью, там побеседуем, раб божий Стефан.

Слово 'раб' было сказано с каким-то насмешливым ударением, и Нестеров насторожился, подумав про себя: 'Хорошо, что божий, а не твой'. Они вошли в соседнюю, рабочую, келью Питирима.

- Садись, - властно указал Питирим на скамью, расшитую под небо со звездами: по голубому золотая россыпь.

- Пришел я к вам, ваше преосвященство, простите, с челобитной.

Питирим метнул удивленный взгляд на него. Зрачки его, показалось Нестерову, вспыхнули недоброжелательством. 'Эге! Плохо!' - подумал 'раб Стефан', почесав от волнения ногтями жирные колени.

- Да, с челобитной, - повторил он тише.

- Говори, - круто повернувшись к окну, ледяным тоном произнес Питирим.

- Не о себе пекусь, - сказал громко Нестеров, - не о каких-либо интересах утробе, а о страждущих... Милость твоя благословенна будет отныне и до века.

- Говори, - повысил строго голос Питирим.

- Согласно воле божьей, я состою в Нижнем Нове-Граде обер-ландрихтером.

- По царской воле, - перебил, усмехнувшись, Питирим.

Тот и рот разинул: 'Вот так-так!'

- По царской воле его величества, - спохватившись, повторил он за Питиримом торжественно, нараспев.

Епископ смотрел на него зло смеющимися глазами. Стало неловко и обидно. Разве он, дворянин, меньше попа уважает царскую волю? Самолюбие его было больно задето. Он солидно кашлянул, заложил правую руку за борт камзола и напыщенным тоном сказал:

- Вспомните, ваше преосвященство, манифест его величества. Какая там премудрая мысль и какое великое милосердие к раскольникам...

Питирим сел в кресло откинувшись.

- Знаю, - перебил он. - Так чего же тебе надо? Говори прямо: ходатайствовать за раскольников пожаловал? За какого-нибудь изменника?

- Я обер-ландрихтер. Изменников я казню. Но также я могу, во исполнение закона, свое требование заявить и вашему преосвященству. Скажите мне, - почто и кои колодники томятся замурованными в монастырском подземелье? И нет ли из оных подлежащих суду гражданскому, а не духовному?

- Не повинуюсь тебе. Воля государя - дела раскольников передать духовному суду...

- Не все у вас раскольники, есть люди и посадские, православные, содеявшие преступления не

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату