обихоженный дом, и Клавдия, и рекламное бюро, и веселые вечера с приятелями - все теперь было вычеркнуто, как вычеркнут был из списка живых сам Корнелий Глас... Лишь про Алку вспоминалось с нежностью и печалью, да и то не очень. В конце концов, жива, счастлива, а про отца небось и не думает.
Мысли о Петре давали уверенность и прочность настроению. Петр поможет во всем. Научит, как быть дальше. И наверно, сделает своим помощником, введет в круг людей, которые знают, для чего живут и воюют.
Да, помимо ближней и дальней целей была у Корнелия цель общая: жить. Жить вот так, с риском, с неожиданными событиями, со смыслом. Со вкусом. Ощущать эту жизнь каждым нервом. Замечать каждую мелочь, радоваться каждой искре солнца после дождя, каждому глотку во время жажды ('Каждой улыбке Анды, а?'). После полуобморочных дней и ночей тюрьмы он очнулся и теперь испытывал ребячье любопытство ко всему сущему и к будущим дням. Оно было похоже на радостный озноб... Однако в самой глубине души у Корнелия жило опасливое понимание, что эта бодрость, этот счастливый настрой могут оказаться недолгими. И опять придет уныние, неуверенность. Страх... Постоянную твердость можно было обрести, лишь увидев Петра. Поэтому так нетерпеливо и стремился Корнелий в храм Девяти Щитов. Конечно, в этом тоже был эгоизм: при свете дня он рисковал привести к потайной двери 'хвоста'. Но Корнелия успокаивало то, что ни Мохов, ни Кир его особо не отговаривали.
Кир сказал:
- Если что, возвращайся сюда.
- Естественно, - серьезно кивнул Корнелий. Если что, деваться ему больше некуда.
...И вот теперь он шагал оврагом по еле заметной тропинке в кустах и сырых сорняках. Высоко над ним, среди заросших откосов, была ясная синева и белые клочья облаков. Не верилось, что совсем рядом гудит, суетится, сверкает стеклянными этажами, шуршит миллионами шин громадный Реттерберг. Тот сверхблагоустроенный человеческий муравейник, в котором десять дней назад (или сто лет назад?!) преуспевающий рекламщик-компилятор Корнелий Глас вел привычное существование благонамеренного гражданина Западной Федерации.
И вот уже несколько суток он живет в другом городе. Совсем в другом. Теперь это город старых переулков, оврагов, запущенных садов, развалин и лачуг. Воистину многолик ты, Реттерберг, самый древний по возрасту и первый после столицы город страны... А может, в самом деле произошел какой-то перехлест пространств и теперь здесь уже не Реттерберг, а иной, неведомый мир? В это трудно поверить, но еще труднее представить, что совсем недалеко отсюда аллея Трех Садоводов и дом под красной крышей, где электронный привратник все еще помнит индекс своего хозяина... И где в специальном контейнере для почтовых посылок, рядом с крыльцом, лежит упакованная в казенную бумагу пластиковая урна с горсткой золы - все, что якобы осталось от Корнелия Гласа из Руты...
А почему 'якобы'?
Наверно, следует придумать другое имя...
Впрочем, это потом. Сначала - увидеть Петра. Вот уже и каменный мост показался за чащей веток. Подождать, когда помчится со свистом поезд, выскочить из кустов, нырнуть под арку...
Корнелий притаился среди влажных листьев черемухи. Нащупал в кармане ключ. Там же - два маленьких круглых предмета: значок и монетка. Значок он отдаст Петру. Монетку - Цезарю, когда найдет его. Людям трудно жить без талисманов...
Про монетку, кстати, Корнелий сказал Киру: 'Если кто придет и покажет эту денежку, значит - от меня. Приюти...' Зачем так сказал? На всякий случай. Мало ли что.
Ну, все, пора.
Блестящая сигара головного вагона с воем вылетела на мост.
Ключ повернулся легко, дверь отошла и закрылась мягко. Едва ли кто видел Корнелия. А если и заметил, то что? Рабочий в старом свитере полез проверять трубы...
В подземном коридоре по-прежнему горели неяркие светильники, пахло сухим камнем. И тишина была необычайная. Никто, конечно, не встретил Корнелия.
Он вышел из туннеля в боковом приделе храма, за мраморной пирамидой с латинскими надписями. Все так же мерцали огоньки, а высоко вверху синело в узких окнах утро. Строгие глаза Хранителей смотрели из полумрака с мозаичных стен.
С нарастающей тревогой Корнелий пересек придел и за украшенным тускло-серебряными щитами алтарем отыскал дверь в келью Петра.
Келья была пуста.
Это, конечно, ничего не значило. Петр мог быть сейчас в любом из помещений храма, громадного, как город. Скорее всего, он вышел не надолго: лампа в нише горела. Следовало сесть и терпеливо дождаться его - это самое разумное. Но растущее беспокойство не дало Корнелию усидеть на месте. Нервно потоптавшись посреди кельи, он вышел.
Шагал Корнелий крадучись, хотя чувствовал: никого под исполинскими сводами нет. Держась у стены, он добрался до центральной части храма. Здесь было светлее. Лучи косо били в широкое узорчатое окно слева от главного алтаря. От этого окна к закрытому тяжелой решеткой входу тянулись по каменному полу солнечные полосы. В их свете вишнево пламенела сутана лежащего на плитах человека.
Настоятель Петр упал в пяти шагах от входа. Ничком. Правая рука протянулась вперед, и в тонких пальцах сжат был длинный автоматический пистолет.
Корнелий, цепенея, стоял несколько секунд над Петром. Потом стремительно присел - сработал инстинкт самосохранения. Сжавшись, Корнелий глянул вдоль руки с пистолетом - за решетку.
Но на лестнице перед храмом было пусто. И на всем пространстве, видимом за скрещенными брусьями, было пусто. Так пусто и тихо, словно обезлюдел весь город...
Кто же тогда стрелял в Петра? Зачем? Хотели взломать решетку, а он не подпускал? Или убили просто в отместку?
Корнелий встал на колени. Разжал на пистолетной рукояти пальцы Петра. Они были остывшие. Желтые и твердые, как слоновая кость.
Пистолет оказался обычный армейский 'С-2', но с длинной граненой муфтой глушителя на стволе. От ствола тянуло порохом. Корнелий вынул обойму. Израсходовано было четыре патрона. В магазине осталось семь, да один в казеннике. Корнелий поставил спуск на предохранитель (учили на сборах), неловко затолкал 'С-2' в левый карман, мельком подумав, что могут разбиться очки. Он двигался механически. Он опять словно раздвоился. Один Корнелий мычал от тоски и отчаяния, от безнадежности и жалости к Хальку, второй действовал сухо и методично.
Взяв за плечо, Корнелий перевернул Петра на спину. Вишневый шелк сутаны с легким треском отклеился от густого пятна полуспекшейся крови, которая натекла, видимо, из раны в груди. Волосы у Петра были растрепаны, губы сжаты с мальчишечьим упрямством. Корнелий вспомнил, как маленький Альбин Ксото прижимался к стене, но не отступал, когда приближались одноклассники-мучители.
Ясным взглядом, почти по-живому осмысленно, Петр смотрел на Корнелия. Корнелий сделал усилие, протянул пальцы к векам Петра, зажмурился и закрыл ему глаза. Теперь Петр словно заснул. Стало чуть легче.
Корнелий поднял Петра на руки. Что-то тяжелое, железное упало из складок сутаны. Обойма. Запасная... Что же, спасибо, Петр. Спасибо, Хальк... Корнелий опустил Петра, поднял обойму. И снова взял Петра на руки. Он смутно помнил, что в боковом приделе храма есть возвышение, похожее не то на широкое надгробие, не то на старинный мраморный стол. Надо положить Петра туда. Через два дня придет смена. Служители храма похоронят своего товарища по обряду, который полагается для слуги Святых Хранителей, выполнившего свой долг...
'Не для слуги, для солдата...'
Петр был легкий, как мальчишка. И Корнелию представилось, что несет не настоятеля Петра, а маленького Альбина, который подвернул ногу, прыгая с расщепленной ветлы на берегу озера. Так было однажды.
Корнелий медленно и долго шел по солнечным полосам, а решетка входа была у него за спиной. Опять показалось, что могут выстрелить. В затылок. Но он не решился ускорить шаги, словно это могло отозваться болью в подвернутой ноге мальчика Халька...
'Пусть стреляют. Все равно...'
'А Цезарь?..'
Он свернул в темный придел. В нише, окаймленной мигающими звездочками, смутно светился беломраморный монолит. Корнелий положил Петра на холодную плоскость. Закрыл длинной сутаной носки побитых старых туфель. Крылатую накидку на груди поправил так, чтобы не видно было крови. Хотел сложить на груди руки, но они не сгибались и легли вдоль тела.
Возвышение было чуть меньше метра от пола. По краю шел резной каменный карниз. Корнелий стал на колени, прижался к мраморным листьям и цветам. Раздвоенность исчезла. Но не было в душе и прежнего молчаливого кричащего отчаяния. Печаль была большая, да. Но без прежней черной безнадежности.
'Прости, - сказал Корнелий, - если это из-за меня, прости... Но ты ведь сам выбрал такую судьбу и не зря носил пистолет. А я спасал не себя, а ребят спасал. То есть сначала себя, но потом - их... Они ушли, а я остался, я вот он. Я не знал, что уже поздно...'
Теперь поздно было жалеть, каяться и оправдываться. И никогда он не расскажет Петру о том детском страхе, об измене.
'А может, ты знал?.. Ты, наверно, знал, Хальк. И наверно, простил... Да?..'
Казалось, мраморный монолит еле ощутимо шевельнулся. В самом деле... Камень тихо, почти незаметно опускался, и Корнелий понял, что склоняется все ниже. И пришла откуда-то тихая, как дыхание, медленная музыка.
Вот, значит, что. Сам того не ведая, он положил Петра в погребальную нишу, и заработали в толщах старого храма механизмы.
Теперь камень с лежащим Петром уходил вниз уже быстрее. Корнелий поднял голову, уперся ладонями в пол. Желтая лампада вспыхнула в нише, осветила лицо настоятеля Петра...
Надо было что-то сказать. Или подумать. Может быть, молитву какую-то?
'Петр... Альбин... Хальк... Если в том мире, куда мы
