повинуются этой команде. Я предпочитаю нашу систему, когда дети плавают свободно и только маманя бегает по берегу и, как наседка, созывающая цыплят, не велит заходить далеко и не засиживаться в воде. Кроме того, на берегу тут только сами купающиеся, а остальная публика за особой загородкой, сидит на песке радостная,- совершенное идиотство. Вообще эта часть Голландии мне не очень-то импонирует, и я не очень буду жалеть, если, как можно ожидать, даже и скоро удастся отсюда уехать.
Ну, а что же у вас делается, мои милые? Просили ли Вы уже итальянскую визу и когда примерно думаете уезжать? Если Гаага скоро окончится, а мы ждем разрыва со дня на день, то я еще, вероятно, успею застать вас в Лондоне. Насчет себя ничего не знаю, м[ожет] б[ыть], даже мне придется к августу поехать в Москву на партийную конференцию=11. Там опять шабарашат насчет монополии внешней торговли, а тут на конференции после моего доклада даже французы признали, что в интересах России сейчас иная система невозможна. Но может и так повернуться, что придется вести отдельные переговоры с Англией. Словом, ничего не известно. Вам надо во всяком случае в Италию ехать, и я так или иначе туда тоже попаду, тем более меня и в Швейцарию приглашают по делам. Все эти моря сущая ерунда по сравнению с настоящим теплым морем, да и серость эта небесная надоела изрядно, забыли, какое небо бывает синее. Надо думать, у вас погода едва ли лучше нашей.
Сейчас получил Любашино письмо. Что же это бедный мой Катабрашечка заболел! Мне все-таки кажется, что это у него простудное, и если таким образом застудить нерв, то могут быть плохие последствия. Надо мало-мало беречься, а то при английских сквозняках можно нажить себе какую-нибудь пакость и потом долго с ней не разделаться. Пишите мне, пожалуйста, а то я буду беспокоиться.
Дела наши все неопределенны, но есть надежда, что еще на этой неделе разъедемся. Говорю, надежда, ибо сама по себе конференция совершенно безнадежна и едва ли здесь удалось бы даже при наилучших условиях достигнуть общего согласия. Очевидно, дело пойдет теперь в плоскости отдельных переговоров. Целую и обнимаю вас, родные мои, крепко-крепко. Скоро увидимся. Ваш Папаня и Красин.
<Повтор!>No 48. 7 сентября 1922 года
Милые мои маманя и девочки!
Около 10 дней я тщетно ожидаю от вас каких-либо известий, и только из вчерашней телеграммы Стомонякову я вижу, что вы в Неаполе и затем через Флоренцию предполагаете быть в Венеции. Объясняю это бегством от жары в связи с рекомендацией Зин[аиды] Павловны поселиться на Лидо=12. Я писал вам 30 августа по приезде в Берлин по единственному мне (и всем вообще здесь) известному адресу Dr. Залманова. Очевидно, письмо до вас не дошло, иначе я не понимаю, почему его оставили без ответа. Единственное письмо мамани от 19 августа было мною получено еще в Москве. Итак, повторю вкратце, как стоят мои дела. 29 августа я прилетел в Берлин (собственно, 28 августа в Кенигсберг и утром 29 августа поездом был здесь) ради возобновления переговоров с Уркартом. Все эти дни с помощью Стомон[якова] веду эти упорнейшие переговоры. Так как при том еще дурит Москва и день ото дня преподносит разные благоглупости, то ясно, насколько все это легко. Тем не менее есть некоторая надежда на этих днях подписать соглашение. Чтобы с ним в Москве не произошло того же, что с итальянским торговым соглашением=13, мне придется все материалы повезти в Москву и пробыть там 7-10 дней для окончания этого, пожалуй, самого важного сейчас в области внешних сношений дела. Стало быть, обратно в Берлине я буду около 20 сент[ября] и только тогда смогу начать свой отпуск. Очевидно, вы не расположены меня ждать и, видимо, этот вопрос вообще не причинял вам больших забот, и я уж не знаю, как мне поступить с этими 2-4 свободными неделями. Мне самому, безусловно, хотелось бы провести их на юге, поймать хоть остаток солнца этого года и покупаться в море, ну а вам Италия, видимо, уже надоела. Лидо несомненно будет еще скучнее Генуи, ибо кроме песка и моря там, вероятно, ничего нет. В Москву я уеду в зависимости от подписания договора, может быть, уже в ближайший же понедельник. Писать мне надо: Handelsvertretung der Russischen Sowjet Republik=14, Sekretariat, Maassenstr[asse] 9, Berlin, а на внутреннем конверте: 'Переслать кратчайшим путем Наркомвнешторгу Л. Б. Красину. Личное'. Письмо, если я уеду, доставят мне по воздухопочте.
Володи я тут не застал, он где-то не то лечится, не то отдыхает, вообще же, видимо, бьет баклуши и благополучно возвращается к образу жизни, от которого в Советской России его все-таки отучили. В Лондон попасть мне не удалось, так как переговоры - частью по желанию Укр[аины], частью по необходимости иметь в них Стом[онякова] - должны были быть переведены в Берл[ин], а как только они придут к концу, надо срочно добиться утверждения Москвою.
Погода тут стоит уже вроде осенней, и я не прочь был бы погреться на солнце. Поеду в Москву или полечу, еще не решил. Если будет сыро и дождливо, то придется ехать по ж[елезной] д[ороге], хотя это потеря трех с половиной дней. Ну, целую вас всех. Напишите же хоть строчку!
Ваш Красин.
No 49. 13 сентября 1922 года. Смоленск
Милые мои маманя и девочки!
Я очень был огорчен, не получив от вас за две недели в Берлине ни одной строчки, и, сознаюсь, с довольно кислым настроением уехал из Германии.
После трудных переговоров с Уркартом я подписал договор, но он должен быть еще утвержден Москвой, и вот для этой, по существу, бесполезной, но при наших головотяпских порядках неизбежно-необходимой процедуры я и еду в Москву, и только закончив таким образом это важное дело, смогу думать об отпуске. Для скорости решил еще раз слетать и вчера утром вылетел из Кенигсберга. К сожалению, ветер был противный, мы израсходовали весь бензин и вынуждены были опуститься в одном имении верстах в 8 от Витебска. Бензин достали сегодня только к 3 1/2 часам дня, тем временем ветер превратился чуть не в бурю, и до Смоленска 120 верст мы тащились почти два часа, т. е. шли со скоростью автомобиля. Лететь в 5 1/2 ч[асов] в Москву было бы уже неблагоразумно, ибо при противном ветре мы попали бы туда к 11-12 ночи, а при внезапной остановке мотора пришлось бы спускаться впотьмах, что весьма рискованно. Решили, что поговорка тише едешь - дальше будешь действительна и для авиации, и решили заночевать в Смоленске, чтобы вылететь завтра рано утром и быть в М[оскве] около полудня. Пишу сейчас это письмо в маленьком домишке при аэродроме, населенном разными авиационными немцами=15.
Рассчитываю все-таки покончить с уркартовским делом довольно скоро и числу к 20 быть в Берлине. Пожалуйста, сообщите мне через Берлин:
Handelsvertretung der Russischen Sowjet Republik, Sekretariat, Massenstr[asse], 9, Berlin, на внутр[еннем] конверте: для спешной пересылки Л. Б. Красину, где вы и какие ваши планы, как долго вы могли и хотели бы остаться в Италии и где, при условии моего приезда. Надо же мне, наконец, хоть что-нибудь о вас знать.
Целую. Красин.
No 50. 17 сент[ября] 1922 года
Милые мои маманя и девочки!
Наконец-то от вас хоть одно письмо от 9 сентября, и то от мамани, а не от вас, ленивицы вы этакие.
Получил я письмо как раз перед отлетом почты и потому успею написать лишь пару строк.
Приехал я в Москву (прилетел) только 14 сент[ября], так как буря заставила нас два раза ночевать в пути, один раз не долетев 8 верст до Витебска, а другой- в Смоленске. В Витебске мы только к 3 1/2 дня получили бензин и, так как лететь пришлось против сильного шторма, перешедшего у Смоленска прямо в бурю, то эти 120 верст мы летели 2 часа и только в 5 1/2 дня были в Смоленске. До Москвы оставалось при такой погоде не менее 4 часов и, считая еще 1/2 часа на налив бензина, попали бы в Москву только к 10 вечера, т. е. впотьмах, что небезопасно в случае, если бы под самой Москвой что-нибудь случилось и пришлось бы опускаться не на аэродром, а где попало. Тут легко было бы налететь на что-либо, и потому осторожный наш пилот решил заночевать, против чего, разумеется, возражать не приходилось.
Утром 14-го вылетели в 8 часов. Сперва был дождь, потом прояснило, но ветер дул против, а под Москвой опять попали в бурю; весь город был сплошное пыльное облако, хотя купол Христа Спасителя видно было верст за 20. Пролетели над Серебряным Бором и быстро опустились на Ходынке=16 шагах в 50 от самого ангара. Трепало и покачивало нас изрядно, спутник мой, ирландец, с полдороги страдал морской болезнью, я же чувствовал себя великолепно. Мне теперь скучновато будет ездить по железным дорогам после этих трех больших перелетов. Опасность главная, сколько я понимаю, состоит во взлетах с плохих аэродромов и в посадке на таковые. При разбеге машина имеет скорость около 80-100 километров/час, и если она перегружена или ветер неблагоприятный, то она не успевает подняться в воздух, доходит до края аэродрома, и там попадает на ров, канаву или какое-либо препятствие, и тут легко перевернуться или
