под руку:
- Не надо метаться, Василий. Все будет хорошо.
- Не надо, - сказал он твердо.
...В окно операционной хлынул утренний свет, и от смешения его со светом бестеневых ламп казалось, что в комнате повис туман.
- Пульс? - спрашивает хирург.
- Падает...
Почему с введением наркоза падает пульс? Нет ли тут какой-то затаенной злой закономерности? Накаиупг Василий Петрович советовался с известным анестезиологом, нс ошибся ли он в выборе наркоза. 'Ошибки нет', - замерял седовласый профессор. Но почему же снова все повторяется?
Хирург хотел было отложить операцию, как вдруг сердце Ясникова вновь остановилось. В операционной наступило молчание. Оно было тягостнее прежнего. Сегодня уже никто ни на что не мог надеяться. Казалось, все было исчерпано. Но нет, не все! В запасе оставалась сила духа хирурга, его неиссякаемая фантазия. 'Четыре минуты, четыре минуты', - стучало в висках. Василий Петрович встал на табурет и начал массировать грудь Ясникова, вминая ребра до самого позвоночника. И сердце забилось! Он встретил радостные глаза коллег, но не осветил на их веселость, считая ее преждевременной: ведь операцию по пересадке кожи вновь пришлось отложить.
Василий Петрович набрал номер телефона профессоpa, но передумал, положил трубку, едва услышав молоденький голосок секретарши: 'Приемная...'
- И все-таки ошибка есть, - сказал он полковнику Костину, который сидел здесь все эти часы. - Понимаешь, ожоговые больные реагируют на наркоз совсем не так, как люди, получившие травму иного характера.
- Значит, дело в выборе наркоза, - раздумывая, произнес полковник Костин. - Вот это и есть та самая страница, которую тебе предстоит сегодня написать.
Хирург читает, ищет, сопоставляет все применяемые ныне наркозные препараты. В составе каждого из них присутствуют элементы, с которыми неумолимо вступают в 'конфликт' белковые вещества. Значит, нет ответа? Значит, есть только одна альтернатива: ничего не делать, и больше не предпринимать обреченных на пропал попыток кожной пластики, и потерять Валерия Ясникова, единственную радость матери. Убитая горем женщина рассказала врачу о своем сыне. Отец его пвгиб за несколько недель до рождения Валерия. По профессии оп был журналистом.
Ниточка судеб солдата и полковника тянулась к войне. Василий Петрович помнит заснеженный Куйбышев, сорокаградусные морозы. Медицинская академия жила тогда по законам боевой обстановки. Стреляли. Правда, в тире. Лечили раненых. Пилили дрова. Драили полы, и, конечно, с утра до вечера учеба, учеба, учеба. Еще, помнится, постоянно хотелось есть. При немалой тыловой нагрузке - три раза в день лишь мучная затирка и пайка хлеба раз в сутки. И все-таки он, Максимов, только учился. А отец Ясникова воевал, был на передовой.
И даже статьи сочинял в окопах. Матери хотелось, чтобы Валерий пошел по стопам отца. Но сын с детства увлекался музыкой. Впрочем, что гадать. Все еще может измениться. Сейчас главное - отслужить и вернуться домой.
- Главное - поправиться, - сказал как бы про себя Василий Петрович.
- У вас он поправится, - произнесла без колебаний мать солдата, ничего не знавшая о двух клинических смертях сына.
- Спасибо, - зачем-то сказал он и мягко обнял женщину за плечи.
В этот момент в отделение вошла Людмила Ивановна.
Заметив руку своего мужа на плечах чужой женщины, она на секунду застыла на месте. Стопка пробирок, которую она несла с собой, сверкнула, залучилась внезапной вспышкой. Людмила Ивановна, глядя в упор на Василия Петровича, сказала:
- Надеюсь, хоть сегодня ты придешь ночевать домой?
- Надеюсь, - ответил он, как показалось Зинаиде Владимировне, отчужденным тоном.
Людмила Ивановна стремительно зашагала по коридору. С затаенной улыбкой смотрела ей вслед Зинаида Владимировна.
- До свидания, доктор, - сказала она.
- До свидания, - зачем-то развел он руками, и это получилось у него неловко и смешно.
Когда от Максимовых отпочковалась дочь Василия Петровича, многое изменилось в этом доме. Молодые увезли с собой Настепьку, которая родилась тут и тут же произнесла свое первое слово - 'бабушка'. Игрушки-побрякушки, плач и смех - все смолкло. И в душе Людмилы Ивановны нежданно-негаданно поселилось одиночество. Тут бы Василию Петровичу и попять все, найти для жены лишний час. 'Сколько той жизни осталось?' - жаловалась она. Думала, что, может, домашний шум, когда жили с молодыми вместе, мешает ему порой сосредоточиться, и его долгие исчезновения потому оправдывала, понимала. Думала, что вот теперь хоть видеться с собственным мужем будет чаще. Ан нет. Василий Петрович, как и раньше, пропадал в госпитале.
- Пропащий человек, - скажет он, бывало, со смешком, потом помолчит, посерьезнеет и добавит: - Сама говоришь: сколько той жизни осталось? А сколько дел еще нужно сделать?!
Василий Петрович проводил к выходу Зинаиду Владимировну, постоял на крыльце, глотнул свежего воздуха и поспешил в палату к майору Крпвоносу. Нe говоря ни слова, долго осматривал больного. Что ж, ничего утешительного: гнилостная инфекция продолжала бушевать.
Задуманная скульптура разрушалась.
- Что делать будем? - спросил он позже лечащего врача, рассматривая под матовым светом негатоскоыа последние рентгеноснимки.
- Ампутация, - развел тот руками. - Что ж еще?
- А вы поставьте себя на место Кривоноса, вообразите, что это вы или самый дорогой для вас человек. - Василий Петрович ходил туда-сюда по кабинету, поглядывая на свои ноги.
О чем он думал в этот момент? Может, о том, что, когда они, ноги, есть, мы не задумываемся, как это много. Вот Кривонос. Утром он входит в казарму. Бойкий топот солдатских сапог оглашает тишину городка. Затем выход в поле. Под каблуками тарахтит дорожная крошка. Затем на огневом рубеже гремят выстрелы, и дружное 'ура' летит над степью, угасая за горизонтом.
А поздно вечером усталый офицер поднимается по лестнице, открывает дверь. Жена и дети спят. Осторожно, на цыпочках, он ступает по комнате... И теперь этот бег с солдатами и этот тихий святой шаг по комнате отнять?
Отнять у человека ощущение земли?
Василий Петрович ходит по кабинету. А где-то там, за окном, в городе, по пыльному тротуару ползет человек на роликах, двигаясь под гору, инвалид опирается на деревянные упоры, похожие на дверные ручки, тормозит ими. И под человеком без ног стонет земля. Может, ему, как и майору Кривоносу, тоже был вынесен преждевременный приговор?
Василий Петрович остановился, сухо сказал:
- Завтра сделаем еще операцию. Ее цель - удаление омертвевших тканей. Как можно больше.
Врач Коваленко заерзал на стуле, не поднимая глаз, спросил:
- А кто будет оперировать: я или вы, товарищ полковник?
Максимов пристально посмотрел на своего ординатора. Боится? Не умеет? Но нет, умеет, человек способный, пытливый. А о страхе вообще хирургам говорить не пристало. Тут другое. Есть в госпитале группа известных хирургов, пытающихся обставить дело так, будто они, и только они, способны выиграть дело, когда возникает сложная ситуация! Иначе говоря, играют в свою незаменимость и не доверяют своим помощникам. Но не так опасно любование свопм умением, как уродливы последствия. Проходят годы, и ассистенты постепенно утрачивают чувство самостоятельности. Этого всегда страшился Максимов. И потому, готовясь к операции, Василий Петрович обычно мылся вместе с Коваленко, а во время работы больше молчал, наталкивал ординатора на те или иные решения. И создавалось впечатление, что это он, Коваленко, делает все сам. И вдруг: кто?
Василий Петрович достал из письменного стола только что выпущенный бюллетень 'Клиническая хирургия'. В нем в соавторстве со своими коллегами он рассказывал о новом эксперименте. Поступил
