разумеется, не заметил. Он был худой и тоже загорелый, с новой стрижкой. Вроде бы довольный.
Его спутница показалась мне скучной. Наверняка хорошо ладит с Вайолет, подумала я, а дальше возник вопрос: так ли он ведет себя с новой пассией в постели, как вел со мной? Мне стало нестерпимо больно, я еле добралась домой и решила больше никогда не ездить в ту сторону.
Мэрта все больше приходила в себя — по крайней мере внешне. И все же она напоминала мне одну игрушку из моего детства: желтую утку, которая, если ее завести, вразвалку шлепала по полу и крякала. Однажды я слишком сильно нажала на ключик и он сломался. Я так и не поняла, почему утка перестала ходить, ведь на вид она была совершенно такая же, как раньше.
У Мэрты тоже сломался ключик…
Впрочем, люди отличаются от заводных уток тем, что наши ключики со временем чинятся. У нее появился новый друг — инвалид, который передвигается только в коляске. К тому же он подвергся колостомии[26] и обладает необычайно капризным, злобным характером. «Зато с ним можно быть спокойной, что не убежит!» — говорит Мэрта. А вот его жизнь со времени их знакомства явно стала более рискованной. Поскольку Мэрта убеждена, что инвалиды могут не меньше нас, здоровых, она потащила его в горы и там, на довольно крутом склоне, упустила коляску. Коляска опрокинулась, друг наорал на Мэрту, но та лишь встряхнулась и поволокла его дальше.
С сентября я возобновила в библиотеке «Сказочный час». На мои чтения всегда приходил светленький мальчик с карими глазами: обычно он садился в первом ряду и предлагал к сказке разные дополнения. Его сидевший у стены отец гордился сыном и в то же время выглядел смущенным. Однажды они остались поговорить со мной, а потом мы все вместе пошли в кондитерскую. Отца зовут Андерсом, они с сыном живут вдвоем. Мы начали встречаться и вне библиотеки: ходили в музей, ездили на экскурсии, время от времени приглашали друг друга на ужин. Андерс — историк и иногда так забавно (вроде бы легкомысленно) рассказывает о прошлом, что я не знаю, верить ему или нет. Во всяком случае, он умеет рассмешить меня.
Я тешила себя надеждой, что влюбляюсь в него.
Как-то мы втроем гуляли в парке, и его сынишка Даниэль сказал (с дрожащей губой):
— Мне жалко орлов!
— Почему? — удивился Андерс.
— Они не влезают в скворечники.
И тогда я поняла, что влюблена не в Андерса, а в Даниэля.
В октябре случилось обыкновенное чудо. Я увидела в витрине красивые туфли — синие, замшевые, с ремешками. Туфли были те самые. Я зашла в магазин, купила их, тут же надела и, вернувшись домой, позвонила одному человеку.
54
Анита хотела обручиться со мной.
«Ничего не выйдет, у меня нет пальца, на который надевают кольцо!» — отвечал я. Потом мне надоело изворачиваться. В конце концов, она имеет на это право.
И вдруг октябрьским вечером позвонила Креветка. Я только что заявился из хлева, Анита жарила на кухне свиные отбивные, и они громко скворчали. По радио грохотал рок. Я пошел разговаривать наверх, в спальню.
— Да?
— Ты можешь приехать ко мне? Сию минуту? Ничего страшного не случилось, просто мне нужно обсудить с тобой одну вещь.
— Сейчас? Мне сегодня не очень удобно. Может, завтра?
Я делал вид, будто мне от ее звонка ни жарко ни холодно, хотя он меня еще как заколыхал!
В трубке некоторое время было тихо.
— Нет, — наконец сказала Креветка. — Сегодня или никогда. Но я не обижусь, если ты откажешься. Честно, не обижусь.
— Буду через полчаса, — отозвался я.
Анита не спросила, с чего это я вдруг намылился в город, хотя наверняка удивилась. Обычно я говорю, куда собираюсь.
В дороге я ни о чем не думал. Только барабанил пальцами по рулю и старался выкинуть из головы всё.
Дверь Креветка открыла с непроницаемым видом и, проведя меня в комнату, предложила сесть в неудобное белое кресло на стальном каркасе. Она была вроде прежняя — и в то же время не совсем. Интересно, ради кого она стала подмазываться? На ней были привычные блеклые джинсы и майка… а к ним, как ни странно, — элегантные синие туфли с ремешками.
Креветка села напротив, и казалось, будто она читает про себя стишок, какими дети ободряют друг друга, прежде чем кинуться в холодную воду: «Раз, два, три, четыре, пять, нам пора уже нырять».
Некоторое время мы молчали. Потом заговорили, оба разом. Смущенно рассмеялись.
Она смотрела на меня таким влюбленным взглядом, какого я за ней почти не помнил. Право слово, она редко баловала меня этим взглядом.
— Я собиралась встретиться с тобой через пятьдесят лет, но не могу ждать так долго, — сказала она. — Не волнуйся, я не хочу усложнять твою жизнь. Хочу только попросить об одолжении… и не знаю, как начать.
— Оберни все в шутку. Когда-то ты умела перевести в шутку любой мой серьезный разговор, — заметил я и сам расслышал горечь своего тона. Вот уж ни к чему! Я тоже сплошь и рядом ёрничал. Надо поскорей загладить неловкость.
— Читала в последнее время что-нибудь хорошенькое? — спросил я.
Это была наша ключевая фраза для начала игры. В ответ Дезире называла, скажем, Шопенгауэра, а я — «Рождественскую книгу Фантомаса», и мы принимались их сравнивать. «У Шопенгауэра потрясающе разработано мировоззрение». — «Зато у Фантомаса красивее трусы». И далее в том же духе. Эти фокусы не раз спасали нас в критических ситуациях. Кстати, иногда нам удавалось протащить под видом шутки и серьезные вещи.
— На днях я читала исследование французских ученых, — сказала она. — Они поставили эксперимент. Раздали большой группе мужчин новые белые майки и уложили в них спать, а потом предложили такой же группе женщин понюхать пропотевшие майки и выбрать мужчину, который кажется им наиболее привлекательным. Все до единой остановили свой выбор на том, чья иммунная система дополняла их собственную — иными словами, от кого получилось бы самое здоровое потомство.
— Значит, ты запала не на мой хутор, а на мою иммунную систему?
— Кто знает?
Она опять помолчала — видимо, проговаривая считалку дальше: «Если струсишь ты на шесть, десять дней не сможешь сесть!»
— Не знаю насчет иммунной системы, но мне этого хотелось все время. Я хочу иметь от тебя ребенка. Нет-нет, позволь мне договорить! Я не предлагаю нам опять завести роман. Просто хочу заткнуть эти чертовы биологические часы, которые мешают мне нормально жить. Надо дать моим яичникам шанс, один- единственный шанс. Ты даже ничего не заметишь.
— Уж не собираешься ли ты стукнуть меня по башке и изнасиловать в бессознательном состоянии? — с отвисшей челюстью уточнил я.
— Я собираюсь попросить тебя еще раз заняться со мной любовью, — серьезно глядя на меня, ответила она. — Причем теперь, когда во мне скачет и кувыркается очередная яйцеклетка, которую должен оплодотворить ты. Именно ты, потому что скачут они только на тебя.
Как говорится: перед моим внутренним взором промелькнула вся жизнь.
— О последствиях я даже не заикнусь. Если, конечно, сам не захочешь узнать. А если у нас ничего не
