драгоценных камнях, хранящихся в мраморном сундуке, стоящем под моей кроватью. Золота и драгоценностей должно быть на восемьсот тысяч скуди».
— Восемьсот тысяч скуди! — прошептал отцеубийца, адски улыбаясь. — Теперь мы посмотрим, отвергнет ли меня Анжелика за бедность!
В это самое время вошел иезуит. Он имел угрожающий вид.
— Вы, кажется, очень мало огорчены смертью вашего батюшки, — сказал он, иронически улыбаясь.
Молодой человек с удивлением посмотрел на учителя.
— Что вы здесь за чертовщину городите, мой милый наставник! — вскричал, захохотав, достойный его ученик. — Вам, кажется, хорошо известно, что я вовсе не пылал сыновними чувствами к моему покойному родителю, и если, по вашему же наущению, разыгрывал святого, то единственно с целью выманить у моего отца деньги.
— А! Вот уже каким языком вы со мной заговорили, — сказал иезуит. — Сейчас видно, что вы мой хозяин и я завишу от вас.
— Конечно, я ваш хозяин, — продолжал улыбаться молодой граф. — Прежде вы были моим наставником, а теперь будете застольным товарищем. Пирушка у прелестной Анжелики без вашего присутствия не может быть приятной.
Иезуит невольно содрогнулся. Его сомнения перешли в уверенность: старый граф был отравлен своим сыном; иначе как же мог юноша, только что, возвратившись с похорон, думать об удовольствиях?
— Кажется, вы с большим нетерпением дожидались этих богатств, — говорил, иронически улыбаясь, иезуит. — Одно жаль, что эти богатства заставляют забывать вас самые священные обязанности.
Молодой граф, презрительно улыбаясь, сказал:
— Почтенный наставник, к чему нам играть комедию, я вижу, что вам все известно!
— Мне все известно?.. Что же именно?
— Дело старика… По вашим глазам я вижу, что вы не совсем довольны результатом дела.
Иезуит хотел улыбнуться, но вместо улыбки вышла гримаса. Молодой человек продолжал:
— Относительно правосудия можете быть совершенно спокойны, если бы даже вырыли труп отца, ничего не найдут, средство, употребленное мною, не оставляет ни малейших следов. Что же касается свидетелей, то их, кроме вас, нет. Вы же на меня не донесете ради своих собственных интересов, как мой сообщник.
— Как сообщник! — вскричал иезуит, вскочив, точно ужаленный, с кресла.
— Конечно, сообщник, — отвечал, презрительно улыбаясь, юноша. — Разве вы забыли? Когда я приподымал старика, вы давали ему нить из чашки жидкость, заключавшую в себе отраву.
— Как чашка! — вскричал иезуит. — Разве в ней была отрава?
— Конечно, в ней был самый тончайший яд. Вы им и попотчевали моего почтенного родителя. Теперь не угодно ли вам донести на меня?
— Я пропал! — прошептал иезуит.
— Напротив, ты стал богачом, мой достойнейший наставник, потому что я имею намерение поделиться с тобой многим.
Иезуит повесил голову. Общность интересов с таким страшным злодеем, как граф Проседди, ему вовсе не нравилась.
— И для начала, — прибавил молодой человек, — ты и я наполним карманы червонцами, которых нам всегда недоставало, из-за которых я по твоему совету должен был разыгрывать роль святого; в последнем, как видишь, уже не предвидится надобности. Повторяю, мы сами наполним наши карманы червонцами и вечером отправимся к прелестнейшей девочке Анжелике.
— Как! Только что похоронивши отца!
— О, я совершенно другим способом буду проявлять мое горе о потере дражайшего родителя! — отвечал злодей, нагло улыбаясь.
— Но скандал же! Что скажут люди?
— Ничего они не скажут, потому что не будут знать. Для разбогатевшего графа Проседди отворятся двери очаровательной Анжелики, и уже никто не посмеет нарушить удовольствия нашего интимного кружка. Даже сам герцог… И тому будет отказано; да что там толковать, идем к этой милой малютке.
Но иезуит не хотел сопутствовать отравителю и, как сумасшедший, выбежал на улицу.
СМЕРТЬ ПРИБЛИЖАЕТСЯ
КАРЛ Гербольд и кавалер Зильбер сделались большими фаворитами Юлии Фарнезе. Вместе с тем молодые люди продолжали заниматься политикой Европы и громко критиковали правительство папы Сикста V. Если бы кто-нибудь из римских граждан позволил себе хотя бы половину того, что говорили эти молодые люди, он непременно был бы в тюрьме св. Ангела, а, пожалуй, и на виселице. Но к иностранцам папское правительство всегда было чрезвычайно снисходительно. Историк Габелли много говорил об этой терпимости ко всем иностранцам.
Один раз в полдень молодые друзья прогуливались по улице Корсо.
— Помнишь, — сказал Гербольд, — ужин у куртизанки Анжелики?
— Еще бы, конечно, помню.
— Между гостями Анжелики, — продолжал Гербольд, — был маркиз и его племянник… Но ты меня не слушаешь?
— Слушаю, слушаю! — отвечал сын герцогини Фарнезе.
— Прекрасно; этот милый племянничек, без ума, без памяти влюбленный в Анжелику, своими пороками превосходит всех известных злодеев, не исключая Марио Сфорцы и монсеньора де Марти. Замечательнее всего то, что прелестный юноша, благодаря невиннейшему выражению его лица, пользуется большим расположением женщин именно за то, что он самый отъявленный негодяй.
— Неужели все это тебя интересует? — прервал своего друга молодой гугенот.
— Погоди немножко, имей терпение. Ты, конечно, слышал о молодом графе Проседди, которого все римское общество признало святым?
— Да, слышал, кажется, герцогиня Фарнезе рассказывала, что молодой граф Проседди истинно святой и творит чудеса. Я помню еще, по этому случаю возник жаркий спор между герцогиней и австрийским кардиналом Андреа, который утверждал, что молодой граф Проседди под маской благочестия скрывал страшные пороки.
— Австрийский кардинал был совершенно прав: мнимый святой Проседди замечательный негодяй.
— А ты как это знаешь?
— Самым простейшим образом. Всему Риму известно, что старый граф Проседди умер восемь дней тому назад, его сын на похоронах поразил всех своим отчаянием, однако горе сироты не помешало ему в тот же день отправиться ужинать к куртизанке Анжелике.
— Неужели?
— Анжелика, которая не особенно благосклонно относилась к эмигрантам-полякам, так как кошельки их недостаточно наполнены золотом, весьма сердечно стала относиться к племяннику польского маркиза, преобразившегося в единственного наследника миллионера графа Проседди.
— Вот как!
— Да и сегодня граф Проседди послал ей пятьдесят червонцев на банкет.
— Такая щедрость молодого миллионера, я полагаю, сильно возвысила его в глазах нашей аристократии.
— Еще бы! Монсеньор де Марти даже советует графу сделаться священником и уверяет его, что он, Проседди, далеко пойдет и, в конце концов, непременно будет избран папою.
— Боже великий, до чего дошел современный Рим, — сказал, вздыхая, кавалер Зильбер. — Теперь уже не требуется красноречия Цицерона, добродетели Катона или шпаги Цезаря, достаточно иметь мешки золота, для того чтобы сделать карьеру.
— Впрочем, Сикст V своими суровыми законами кое-что уже сделал, — заметил француз.
— Сказать откровенно, — отвечал Зильбер, — я мало надеюсь на благотворные действия этих законов; декретами нельзя поднять добродетель или уничтожить порок. Для этого требуется нечто совсем иное; притом же, Сикст уже стар и, конечно, скоро умрет, а новый папа не будет руководствоваться его законами
