Финита ля комедиа

человека, что на днях переступил порог ее убогого жилища, – агента сыскной полиции Алексея Полякова...

Но это случится позже, когда Федор Михайлович настолько озаботится своими проблемами, что и думать забудет об утреннем визите. Ну, а сейчас он по обыкновению стремительно поднялся по ступенькам в управление полиции и чрезвычайно удивился, что дежурный агент поджидал его не в приемной, а бросился навстречу от лестницы, ведущей на второй этаж.

– Что случилось? – спросил Тартищев.

– Разрешите доложить! Булавин... Савва Андреевич... изволили прибыть... – Агент вытянулся в струнку. – От чаю отказались... Вас ждут-с!

– Давно?

– Минут двадцать уже! Видно, что нервничают... Пальто не сняли-с... И вообще...

– Ну, двадцать минут – это пустяки! – широко шагая, Тартищев миновал коридор. Агент забежал вперед и распахнул перед ним дверь в приемную.

Булавин поспешил ему навстречу.

– Федор Михайлович, здравствуйте! – Промышленник долго тряс руку полицейскому. Они никогда не были друзьями. И только несчастье заставило Булавина переступить порог этого кабинета. Но он искренне надеялся на помощь Тартищева, потому что много хорошего слышал о его способностях и служебных достоинствах. – Говорят, вы сочетались законным браком с Анастасией Васильевной? Поздравляю вас, друг мой, поздравляю! Знаете ли, большая редкость в наше время, чтобы умнейшая женщина была еще и красавицей, каких поискать!

Тартищев вежливо поблагодарил его за поздравление и пропустил перед собой в кабинет. Булавин по- хозяйски твердым шагом прошел и опустился в кожаное кресло для важных посетителей.

Тартищев велел вестовому подать чаю и сел рядом в точно такое же кресло.

Долю секунды он молчал и выжидательно смотрел на Савву Андреевича.

Тот быстрым взглядом окинул обстановку кабинета, затем перевел его на хозяина, развел руками и печально улыбнулся:

– Увы, Федор Михайлович, должен признаться, что не только желание увидеть вас или поздравить с законным браком привело меня в этот кабинет. Страшные и горькие события последних месяцев перевернули всю мою жизнь. Несчастье с Полиной Аркадьевной... – спазм перехватил его горло, и он замолчал. Потом поднял взгляд на Тартищева. – Мне надо с вами посоветоваться. Я в полном замешательстве. Не знаю, как поступить. Торжественное открытие театра под угрозой срыва... Мне кажется, что я не доживу до этого события. Такое впечатление, что меч занесен и над моей головой.

– Это все нервы! Успокойтесь! Я думаю, вам давно уже следует выговориться, рассказать о том, как складывались ваши отношения с Полиной Аркадьевной. Возможно, в этом и кроется ключ к разгадке причины всех преступлений. – Федор Михайлович посмотрел на часы. – Думаю, здешняя обстановка не слишком к подобным разговорам располагает. Может, закажем кабинет в ресторане, чтобы никто не мешал?

– Нет, это не то! – покачал головой Булавин. – Лучше поедем ко мне. Там уж нам действительно никто не помешает. И пообедаем заодно. У меня прекрасный повар! Кухня чисто русская, но, уверяю вас, без излишеств...

– Если быть откровенным, Савва Андреевич, то я собирался вас не сегодня-завтра навестить. Даже дал своему помощнику задание согласовать время визита, – признался Тартищев, когда, слегка перекусив в столовой, они прошли в кабинет Булавина и устроились в креслах напротив камина.

– Это меня несколько успокаивает, – усмехнулся Булавин. – Если сам начальник уголовного сыска собирается ко мне с визитом, значит, подозрения по поводу убийства Полины с меня сняты?

– Поймите, Савва Андреевич, версии существовали разные... Но эта, поверьте, была самой маловероятной, иначе вы бы не отделались от нас так легко. – Федор Михайлович посмотрел на бокал с вином и сделал из него глоток. – Вино у вас замечательное!

– Спасибо за прямоту, Федор Михайлович. – Булавин в свою очередь пригубил вино, но на замечание о его качестве не отреагировал и отставил бокал в сторону. – Позвольте и мне с вами говорить начистоту. – Он закурил папиросу и глубоко затянулся. Затем нырнул рукой под галстук и вытянул цепочку с медальоном. Щелкнул замочек, и с миниатюрного портрета глянуло на Тартищева прекрасное лицо Полины Аркадьевны Муромцевой.

– Вот, – глухо сказал Булавин, – я распорядился, чтобы его положили вместе со мной в могилу. Я и сам бы хотел уйти вместе с ней, – кивнул он на медальон, – но мне не позволили... Я решил достроить театр, а там, что будет, то и будет... По правде, мне уже неинтересно жить! После Полюшки любая женщина кажется пресной, а жизнь скучной, лишенной смысла. Скажете, дочь, внуки... Я их обеспечил на десять жизней. Большего им не надо! Жена моя тоже не пропадет. То содержание, которое я ей положил, позволит ей до конца жизни безбедно проживать на курортах Франции, словом, где пожелает... В Сибирь она никогда не вернется, равно как и дочь... Я же остался в Североеланске, потому что здесь осталось мое сердце, которое закопали вместе с Полиной... – Савва Андреевич прикрыл глаза ладонью. – Простите меня за слезливость. Возможно, буду банален, но слишком поздно я понял простую истину: подлинную любовь мы встречаем один раз в жизни, и именно ее зачастую спешим разменять по мелочам. С Полиной мы были вместе пять лет. И впервые увидел я ее не в театре, нет... Впервые я увидел ее в церкви...

Это была особая осень в Сибири. До ноября стояло поразительное тепло. В скверах и парках вновь набухли тополиные почки, а в тайге находили распустившиеся подснежники... Казалось, зима не наступит никогда.

В Североеланске звонили во все колокола. Город праздновал День святого угодника, своего покровителя, чьи мощи стояли в Знаменском соборе.

Полина Аркадьевна только что приехала в город и сняла номер в гостинице. Переодевшись в траурное платье, с креповой вуалью на голове, она вышла на улицу и направилась в церковь. И как стала на колени с самого начала обедни перед образом святого, так и не поднялась до конца службы.

Огонь восковых свечей зыбко дрожал и отражался искорками в глазах святого угодника. Из ризы, усыпанной жемчугом и драгоценными камнями, на бледную, измученную женщину в траурном наряде кротко и ласково глядели его глаза. С печальной улыбкой на устах он, казалось, прислушивался к ее горьким рыданиям и лихорадочной скороговорке молитв...

Савва Булавин дважды оглянулся на незнакомку. Оглянулся бы и в третий раз, но Виви заметила и скорчила недовольную гримасу. Он вздохнул, но понял, что спиной чувствует присутствие этой незнакомой женщины. Чувствует даже сквозь плотную стену окружившей его разряженной толпы, в которой сплошь знакомые и надоевшие лица! Меньше всего он считался с их мнением, но душу его уже теснили предчувствия! И он пока не разобрался, радостные они или печальные. Но так торжественно и величаво гремел хор! Так щедро проливались в окна собора солнечные лучи, заставляя сверкать и играть золотом его внутреннее убранство! И день был такой красивый, такой тихий... Благостный и счастливый... Наступление осени почти не чувствовалось. Лишь по утрам ее свежее дыхание ложилось на траву и землю холодной росой... Но все еще были пышны астры на клумбах, скверы и парки, казалось, купались в золоте и багрянце, а под вечер с особой силой, звонко и страстно, стрекотали кузнечики, словно спешили насладиться жизнью перед скорой зимой...

Булавину только что минуло сорок семь. Он был в расцвете сил, полон грандиозных планов и проектов. Но осень приближалась и к нему. И как бы он ни спешил обогнать время, постоянно чувствовал за спиной ее дыхание. Он был пресыщен богатством, властью, удовольствиями... И все чаще страстная, удушливая тоска охватывала его. Тоска, в которой он никогда бы не признался давно опостылевшей жене и тем более не посмел бы рассказать любимой, уже взрослой дочери. Эту жажду последнего счастья, это стремление к последним иллюзиям не могли утолить ни дела, ни сознание ответственности, ни долг перед близкими людьми, ни представительство в компании, ни мимолетные увлечения.

Женщина в черном, лицо которой скрывалось под вуалью, была здесь чужой со своим горем, слезами, с исступленной молитвой среди всеобщей радости, которая царила в храме. Она казалась мрачным пятном, которое вносило явный диссонанс в атмосферу возвышенности и торжества. И тем самым невольно вызвала у него симпатию и жалость. У него тоже страдала душа, и его раздражали чужие восторги. Он сразу