Один только момент несколько омрачил праздник любви. Это когда Валентин Васильевич, уже сытый, снисходительный, слегка важничающий, вдруг спросил, выпив очередную рюмашку.
- Юль, можно дикий вопрос задать?.. Кто у тебя первый был, а? Ты знаешь, я уверен был, что ты - девушка и боялся этого...
Юля помрачнела и сухо сказала:
- А вот об этом не надо. А то я рассержусь.
- Вот так, да? Ладно, что ж, это - твой вопрос...
Потом, оставшись один и принимая душ, Валентин Васильевич голосил от избытка чувств и переполнявшей его мужской гордости во всё горло:
- Ла-ла-ла-а-а!.. Тру-ля-ля-а-а!..
Каково же было его изумление, когда, через день позвонив Куприковым, он узнал, что Юля накануне, в воскресенье, скорым поездом умчалась в Москву. А в почтовом ящике он обнаружил письмо: 'Я считаю, что продолжать не стоит. Я уезжаю. Через три недели всё забудется. Мое решение - твердое'.
Ни обращения, ни подписи.
Валентин Васильевич ходил неделю как чумной, пока немного не пришел в себя...
* * *
Уже на самом въезде в Будённовск его волнительные грезы грубо оборвал пронзительный свисток.
Мать твою так! Опять - ГАИ! Валентин Васильевич суевериями не страдал материалист, но сегодня уж что-то больно много знаков и намеков судьбы. На этот раз он сразу выскочил из машины и заспешил навстречу надменно шествующему сержанту (и почему это гаишники все как на подбор так королевски спесивы - учат их этому специально, что ли?).
- Что случилось, товарищ сержант?
- Это я вас должoн спросить: чё случилось? Почему это вы на повороте не включаете поворот?
- Понимаете, - сразу решил брать быка за рога Фирсов, - я очень тороплюсь...
- Все торопются, все в аварию попасть хочут...
- Нет, видите ли в чем дело: я - редактор областной газеты. Вот мое удостоверение. Я тороплюсь на встречу с Павлом Игоревичем Ивановским. Он меня ждет...
- С каким таким Павлом Игоревичем, с замом председателя горисполкому, чё ли?
- С ним, товарищ сержант, с ним - уже опаздываю.
- Так бы и говорили сразу... Я чё, не понимаю? Ехайте! - сержант вытянулся в струнку и козырнул.
Есть, есть еще советская власть в Будённовске! Валентин Васильевич на всякий случай подвернул к горисполкому: может. Ивановский там? И точно, несмотря на субботний день, заместитель председателя Будённовского горисполкома находился на своем служебном месте. Павел Игоревич был мрачнее ночи, он метался из угла в угол по просторному кабинету и поминутно промокал носовым платком свое мясистое багровое лицо. Был Ивановский, как и подобает начальнику, комплекции тучной и волноваться ему не стоило бы, но, видимо, обстоятельства допекли.
- Ну вот и ты! - кинулся он навстречу Валентину Васильевичу. - А я звоню - тебя нет. Пытаюсь до Анатолия Лукича дозвониться - бесполезно. Ты уже слышал? Вот влипли так влипли! Что делать-то будем?..
- Что-что! Вы-то что уж так волнуетесь? В больницу первым делом надо может, не так страшен черт, как его раскрашивают...
Валентин Васильевич сам, конечно, не верил в свои утешения, но Ивановский мог впасть в истерику - еще сболтнет в больнице чего-нибудь не то...
Крючков лежал в отдельной палате. Укрыт до подбородка простыней, глаза закрыты, лицо бледнее наволочки, правая рука выпростана наружу, к ее локтевому сгибу присосалась серая змейка капельницы. Рядом сидела старушка медсестра и, позевывая, читала 'Аргументы и факты'. Как только главврач ввел посетителей, она поспешно подхватилась и выскользнула за дверь.
Валентин Васильевич смотрел на Крючкова и чувствовал в груди леденящий холодок. Там, под простыней, как он уже знал, у Виктора вместо левой руки покоился забинтованный обрубок, а может быть, даже и культи не было - одно плечо: резали уже два раза.
- Он без сознания? - спросил Фирсов главврача. Тот нагнулся, ловко зацепил одно веко больного за ресницы, вывернул.
- Пока, к сожалению, да. А впрочем, может быть, и не пока... Он очень и очень плох. Очень. Поверьте, врачи сделали все возможное, но... Слишком поздно он к нам обратился, страшно поздно...
- Василий Васильевич, - хрипло проговорил Ивановский. - Нам необходимо с ним поговорить. Всего пару слов... Как это сделать?
Врач вздохнул. Ему, видимо, не хотелось тревожить умирающего, но ослушаться начальства он не смел.
- Сейчас попробуем...
Доктор пощупал пульс больного, достал флакончик из кармана халата, отвинтил крышечку и подсунул горлышко к носу Крючкова. Тот зашевелил белыми ноздрями, сморщился, качнул головой, глаза его медленно раскрылись, но зрачки глядели туманно, бессмысленно. Доктор подсунул пузырек еще раз - это подействовало: лицо больного слегка потемнело, во взгляде замерцала мысль.
- Вы?.. - он узнал посетителей.
И Фирсов, и Ивановский нетерпеливо взглянули на главврача. Тот, напомнив, что у них минуты две-три, не больше, вышел.
- Виктор, Витя, как же это, а? - Ивановский наклонился к самому лицу умирающего и чуть было не схватил за то место, где должна была находиться левая его рука. - Да ты не бери в голову - и без обеих рук люди о-го-го как живут... А удочку и одной рукой можно держать... Правда, правда! Вон хоть у Валентина спроси... Я тебе свое японское удилище подарю, хочешь?..
Фирсов, услышав ссылку на себя, машинально кивнул, как бы подтверждая эту околесицу, а сам с ужасом думал только об одном: 'Он у-ми-ра-ет! Боже мой, у-ми-ра-ет!..'
Валентин Васильевич жутко боялся смерти. Он всегда гнал мысль о собственном конце, но вот сейчас, увидев вплотную человека, жизнь которого заканчивалась, который через считанные часы превратится в ничто, в холодный пожелтевший труп, Фирсов вдруг остро почувствовал и свою смертность, свой неотвратимый конец.
'Я тоже когда-нибудь умру! Я тоже умру! - с тоской восклицал мысленно он. - Как? Когда?..'
Жить ему оставалось около пяти часов.
Крючков пошевелил фиолетовыми заструпившимися губами и что-то прошептал.
- Что? Что? - еще ближе наклонился к нему Ивановский.
- Я... вас... всех... ненавижу... - выговорил умирающий.
Павел Игоревич выпрямился, нервно поправил спадающий с плеч больничный халат и с деланным изумлением повернулся к Фирсову.
- Вот это новости! Бредит он, что ли?
Но Валентин Васильевич в этот момент не хотел фиглярничать. Он, забыв на мгновение о страхе смерти, вдруг отчетливо осознал, что в этой нелепой кошмарной истории с Крючковым он, Фирсов, виноват больше, чем кто-либо другой. 'Черт побери! Если он так агрессивно настроен, то что он может наболтать в горячке... Что же делать?'
- Виктор... Виктор... - приблизился Фирсов к Крючкову. - Ты не прав... Ты же совсем не прав, согласись... Никто тебя не принуждал, сам ты... Уж будь мужчиной, лишнего не говори...
Вошел главврач и почтительно, но непреклонно потребовал:
- Всё-всё, товарищи, аудиенция закончена. Больного нельзя утомлять... и, наклонившись к уху одного, потом другого, шепнул: - Прощайтесь...
Этим многозначительным 'прощайтесь' он как бы констатировал окончательный диагноз.
Ивановский и Фирсов уже выходили из больницы, как вдруг увидели Ольгу, жену Крючкова. Они, повинуясь инстинкту, мгновенно спрятались за дверь. Какой-то больной старичишка выпучил на них глаза, но заму мэра города и редактору областной газеты было не до старого хрыча. Они проводили взглядом Ольгу Крючкову и, когда она скрылась за поворотом коридора, услышали голос главного: 'Нет, нет, нет! К нему нельзя ни в коем случае!..'
- Ты торопишься? - плаксивым голосом спросил Ивановский. - Тогда хоть подбрось меня до хаты.
