поднялась наверх, но он заперся в кабинете. Она поняла: это хороший знак - он боится увидеть ее. У запертой двери кабинета молила о прощении, но он не открывал. Она вызвала на помощь детей - он очень любил Эжена и Гортензию. Они пришли и вместе с матерью молили его открыть дверь. Но из кабинета не доносилось ни звука. А она все молила... и выдержать все это было свыше его сил. Он впустил ее.
Позже она сказала мадам Т.: 'Я смогла тут же доказать ему, что он не ошибся, простив меня... благо в кабинете был диван'.
- Она ветрена, да... непостоянна... как Франция - ее надо все время завоевывать. Но тогда я решил обладать обеими. И не ошибся.
Я теперь часто вспоминаю: короткий отдых после обеда, она читает мне вслух, а я лежу без сил на кровати. Но это лишь мгновения - и вот я вновь надеваю на себя железный ошейник верного пса Франции! Смотрю на Жозефину. Она порой чертовски умна... легкое движение - дотронулась до моей шеи... Поцелуй... И фраза: 'Это я поправила на тебе твой железный ошейник'.
И еще она умела, как никто, варить кофе... Нет, я не ошибся, простив ее. Да, был повод... но потом она сумела стать истинно корсиканской женой! Была мотовкой... ну и что? Меня всегда окружали мотовки, одна сестра Полина в день тратила состояние! Только мать тратила мало, смешно экономила деньги, и когда я смеялся над ее бережливостью, говорила: 'Боюсь, настанет день, когда вам придется занимать деньги, и я не хочу, чтоб вы их просили у чужих людей'.
Все это вычеркните, Лас-Каз и - к делу! Пишите: Директория уже привела к краху финансы, пропасть безвластия могла поглотить республику. С каждым днем на страну надвигался хаос. Хаос - это раскрепощение толпы и закрепощение личности. Богатые были испуганы и не хотели этой жалкой власти, которая уже не могла защитить их, - они хорошо помнили ужасы революции. И бедные тоже ненавидели воров из Директории.
И это рассказывал в моем доме... член Директории! Да, знаменитый аббат Сийес, вечный крот - он первым начал рыть яму для власти, частью которой был сам! Сначала я невзлюбил его, относился к нему с открытым презрением. Впрочем, он отвечал мне взаимностью - назвал 'маленьким нахалом, которого не худо бы расстрелять'. Но потом мы раскусили друг друга, и он стал поддерживать меня.
Затем в моем доме появился Талейран и показал мне донесения провинциальных лидеров в Директорию. Они были красноречивы: 'Мы живем в краю, кишащем разбойниками. Чтобы проехать по нашим дорогам, надо заручиться пропусками от главарей банд. Промышленность остановилась, в больницах умирают, но не от болезней, а от недостатка лекарств. Мы превратились в нацию, равнодушную ко всему, кроме удовольствий столичной жизни'.
Всем осточертел беспорядок, все хотели с ним покончить. Не приди я, кто-нибудь другой сделал бы это. Налицо были все элементы для создания будущей империи. И разумная часть Директории, понимавшая, что нужно не только спасать страну от них самих, но и самим спасаться вместе со страной, была со мной.
На квартире Талейрана мы три недели обсуждали план смены власти. Талейран опасался, что Баррас в отчаянии может решиться на 'безумие'. Сопротивление уже называлось 'безумием'! Помню, ночью мы заканчивали обсуждение и неожиданно услышали цокот копыт полицейского патруля. В ужасе Талейран бросился тушить свет. В абсолютной темноте я чувствовал, как он дрожит. Вцепившись в мою руку, он повторял: 'Безумие... безумие...' Я расхохотался: 'Вы слишком хорошо помните времена революции. Тех решительных людей уже нет, они давно в могиле. Как и положено во времена великих событий, 'сильного зарежут, слабого удавят, а ничтожество сделают своим предводителем' - эту пословицу я услышал в Египте. Поверьте, Баррас, да и все остальные - дерьмо! Эти ничтожества ни на что не решатся, все слишком сгнило...' Правда, я не сказал ему главное: 'Я знаю свою судьбу!'
И, конечно, одним из самых первых пришел ко мне другой умнейший и подлейший - Фуше. Он сказал моему секретарю: 'Если ваш генерал не поторопится, все погибнет'. Так он дал мне понять, что ему все известно.
Я немедленно встретился с ним. И услышал: 'Государственный корабль не может плыть без четкого курса. Должен появиться настоящий капитан, который приведет его в желанную гавань. Только преданная идеалам свободы шпага защитит нас всех от надвигающегося хаоса, в который ввергли страну'. - (На всякий случай бывший кровавый якобинец не забывал об обязательной революционной риторике.) - 'Как мне хорошо известно, из подлинно влиятельных членов Директории в вашем заговоре не участвует один Баррас. Он, думаю, тоже не против примкнуть к заговору против себя... но, видимо, вы против. И правы - он слишком одиозен. Да и кого-то ведь придется объявлять виновником нынешней ситуации...'
При этом мерзавец улыбался, подло намекая: 'Я знаю, скольким вы ему обязаны и понимаю, как вы должны его не любить. Ибо, как известно со времен Рима, ни одно благодеяние не должно оставаться безнаказанным'.
Однако подлец ошибался. Я соблюдал правило: в политике нет места личным чувствам - и всегда умел быть деспотом для самого себя. Но Фуше прав был в другом: Баррас - главный вор в глазах толпы и его необходимо было убрать из власти.
Я спросил Фуше, что он думает об управлении страной после переворота. Он еще раз нагло улыбнулся: 'Точнее, вы хотите узнать, что думают они? Они заблуждаются... я имею в виду Сийеса и других участвующих в заговоре членов Директории. Они полагают, что генерал, который имеет лишь опыт управления армией, позволит им и дальше разваливать страну - уже под защитой его шпаги'.
'А что вы сами думаете о генерале?'
'Я уверен, что управлять он будет сам, и очень жестко, с помощью одного... в крайнем случае, двух... - (Так он показал, что знает и об участии Талейрана.) - ...воистину деятельных и осведомленных министров. - И добавил: Я слышал, что заседание Палаты будет перенесено в предместье Сен-Клу. И это произойдет восемнадцатого брюмера'.
Да, он знал все наши секретные планы! Я промолчал, а он продолжил: 'Видимо, вы хотите узнать, как поступит министр полиции? В тот день он прикажет закрыть городские шлагбаумы, отделив Сен-Клу от столицы. Опасная парижская толпа останется со мной... за шлагбаумом'.
Так он присягнул мне. Но я все-таки хотел понять - откуда он все знает? И я спросил его.
'Дело в том, генерал, что мои глаза и уши всюду. И если угодно, даже в вашем собственном доме'... Я только потом узнал, что он заагентурил всю Францию и даже всю эмиграцию.
Я вспомнил, как мадам Т. убеждала меня, что Фуше завербовал даже Жозефину - этой мотовке постоянно требовались деньги...
Император строго посмотрел на меня и продолжил:
- Впрочем, и у него бывали проколы. Став впоследствии моим министром, Фуше хвастался, что сделал своим агентом даже герцога Блака, ближайшего друга графа Прованского*, и герцог сообщает ему о каждом шаге Бурбонов. И когда этот тухлый Людовик вернулся, он первым делом потребовал, чтобы Фуше рассказал, кто следил за ним в эмиграции. После некоторых колебаний (для приличия) мерзавец раскрыл герцога Блака. 'Сколько вы ему платили?' - спросил Людовик. Фуше назвал сумму. И король сказал: 'Значит, герцог меня не обманывал - честно отдавал мне половину'... У Фуше хватило смелости рассказать мне это после моего возвращения с Эльбы... чтобы не успели рассказать другие. И еще он объяснил мне, что Людовик жалок, но очень хитер. Но нынче сам Фуше забыл об этом.
Однако продолжим... Стоял теплый ноябрь. На лужайку перед домом вынесли большой стол, и я сел обедать с Мюратом и другими генералами. Во время обеда я дурачился с Гортензией, изображал черта. Впрочем, я только делал вид, что дурачусь. Между взрывами детского смеха я шепотом обсуждал с Мюратом детали предстоящей операции. Говорить в своем доме в полный голос я теперь боялся подозревал всех лакеев... Было решено: на рассвете восемнадцатого брюмера я должен собрать верных генералов - Мюрата, Леклерка, Макдональда и прочих - и призвать их к спасению республики. В это же время обоим законодательным органам - Совету Пятисот и Совету Старейшин - будет объявлено, что открыт заговор, готовится переворот, и что во имя безопасности депутатов следует перенести заседание обеих Палат в загородный дворец Сен-Клу... а ликвидацию мятежа поручить, естественно, первой шпаге республики - генералу Бонапарту.
Все шло по плану. Все генералы поддерживали меня - за исключением Бернадота. Но он был военным министром! Жером (они с Бернадотом были женаты на сестрах) привел его ко мне утром восемнадцатого брюмера.
Я сказал ему: 'Ваша Директория ненавистна всем, даже самим директорам'. И назвал имена членов Директории, участвовавших в заговоре. После чего перечислил генералов, которые выступят вместе со
