Да, Жозефина умоляла простить его. И брат Жозеф - тоже... Да, законы великодушия требовали помилования, но законы политики - крови! Простить было нужно... и нельзя! Если простить, не только не будет никакого урока негодяям, напротив, они почувствуют мою слабость... Пока я раздумывал (мучительно раздумывал!), мне принесли известие от Савари: герцога расстреляли. И тотчас после этого Мельвиль передал мне письмо герцога с просьбой о помиловании. Письмо, полное достоинства и храбрости. Оказалось, верный Савари, чтобы избавить меня от муки колебаний, задержал это письмо... Я не спал всю ночь. Быть повелителем для человека с чувствами подчас мучительно!
Впечатление от расстрела было огромное. Фуше сказал: 'Это больше, чем преступление, это ошибка' (впрочем, я слышал, что это высказывание приписывали и Талейрану). Но это лишь ловкая фраза... В том-то и дело, что ошибки не было, а преступление - было. Преступление против великодушия!
Да, меня проклинали в Европе. Но пусть проклинают, лишь бы боялись! А теперь меня... очень боялись. Бурбоны поняли: решив мстить, я не остановлюсь ни перед чем. Цель была достигнута, хотя и печальными средствами. С покушениями на какой-то период было покончено...
Повторюсь: враги неистовствовали. Русский царь посмел обвинять меня в бесчеловечности, называл 'корсиканским чудовищем'. Но он забыл, что я, в отличие от иных государей, умею и люблю отвечать. Я тотчас ответил ему в 'Монитере'. Я написал, что герцог был замешан в покушении на правителя страны. К убийцам, готовящим покушение на правителей народов, следует быть беспощадным! Например: если бы русский царь, узнав, что убийцы его отца находятся за границей, захватил их, я бы не возражал... Так я напомнил русскому царю, посмевшему учить меня морали, что убийцы его отца находятся на свободе в его собственной стране! Стрела попала в цель, ибо мои статьи читала тогда вся Европа...
Император замолчал, потом вдруг добавил:
- Герцога расстреляли во рву Венсеннского замка... я поехал потом на это место. Там до сих пор растет одинокое дерево... Была безлунная ночь и в свете факелов... Савари мне рассказал... на стене замка возникла огромная тень несчастного герцога... и этого дерева, около которого его расстреляли... Да, впечатление было огромное...
Он еще помолчал и продолжил:
- После этого печального события оба блистательных негодяя поняли: пора! И в один голос заговорили о том, что я так хотел услышать: как страшно, когда судьбы французской революции и великой нации зависят от жизни одного человека! И я не прав, решив, что с покушениями теперь покончено. Отнюдь! Смерть герцога может оказаться тщетной, если мы не покончим с нынешним положением... Враги республики должны понять раз и навсегда - убийство Первого консула ничего не изменит... Ибо, как это положено во всех европейских странах, тогда на трон Франции взойдет... его наследник!.. Короче, чтобы обезопасить республику, я обязан вернуть монархию и основать новую династию... Фуше и Талейран бесконечно повторяли мне это... И я сдался.
Я не мог не улыбнуться.
- Запишите, - хмуро сказал император, - впервые о монархии заговорил не я! Было решено провести плебисцит. И нация подавляющим большинством голосов вручила мне право быть императором французов.
Восторг обоих негодяев! С каким шармом епископ-расстрига склонился в изящнейшем поклоне, обратившись ко мне впервые - 'Сир'. Но на дне глаз... самом дне... презрительная насмешка аристократа над вчерашним безродным лейтенантом... А Фуше с его иссушенным лицом (кто-то сказал: 'Он украл свою голову у скелета'), обратившись ко мне впервые - 'Сир', напротив, отвесил нарочито неловкий поклон вчерашнего якобинца, голосовавшего за смерть короля. И в глазах - обычный мрак... Но в уголках рта - та же насмешка над лейтенантом республики, назвавшимся императором.
Эта пара... Бывший монастырский учитель, который умудрился предать сначала Бога, потом Конвент и Робеспьера, потом Директорию и Барраса... но зато какой был блестящий министр полиции! Какой мастер сыска!.. И второй - выходец из знаменитой фамилии, носивший когда-то фиолетовую мантию епископа, этот великий ум и великий порок: его не очень тайные страсти - разврат и деньги, бесконечные женщины и бесконечные взятки... Но какой революционер не будет спокоен, зная, что министр полиции - это вчерашний якобинец, палач Лиона? И какой аристократ не будет надеяться, если министр иностранных дел из стариннейшего рода, бывший епископ Отенский? Один охранял меня слева, другой справа - и вместе они объединяли нацию, указывая дорогу, по которой могут идти все. Они ненавидели друг друга как пес и кот, но как были при этом схожи! Талейран - это Фуше для аристократов, Фуше - это Талейран для каналий. Я всегда знал им цену. Меня мало заботили их убеждения - лишь бы следовали моим правилам... Но уже тогда они не всегда им следовали!
Например, Фуше обожал вмешиваться не в свои дела. И не всегда следил за своими. В дни первой польской кампании, когда слухи о больших потерях в армии, о суровости зимы стали удручающими, мне пришлось напомнить ему, что за настроением парижан надо следить ежечасно, как за настроением ветреной любовницы. Я велел печатать в газетах о том, что русская армия значительно ослабела, что в некоторых полках осталось по сто пятьдесят человек и они уже просят мира... и прочую необходимую чепуху. И попросил Фуше позаботится о салонах, где слишком блистало парижское остроумие. Он действительно вызвал хозяев самых блестящих салонов и попросил их внимательнее следить за разговорами... При этом он умел так взглянуть своими мертвыми глазами, что они ушли от него в большой тревоге. Правда, вскоре в Париже откуда-то стало известно, что все это повелел ему сделать я!
О, этот хитрейший негодяй обожал перекладывать на меня непопулярные распоряжения! Хотя, признаю, благодаря ему я знал все обо всех... порой самые интимные подробности... Но с ним нельзя было терять бдительность. Я всегда проверял его донесения, сравнивая с тем, что приносил Дюрок. И ему это надоело!
Он как-то сказал мне:
'Поверьте, Сир, я знаю все, что знает Дюрок, и еще нечто, о чем не знает никто'.
Его хвастовство меня разозлило.
'Например?'
Он издал странный звук, который у него обозначал смех.
'Например, я знаю, что вчера человек невысокого роста в сером сюртуке покинул Тюильри, пользуясь потайным ходом. Его сопровождал только слуга. В карете с зашторенными окнами он отправился к синьоре Грассини... Впрочем, все это знаете вы сами... - Он выдержал эффектную паузу и добавил: - Но то, что певица изменяет вам со скрипачом Роде, знаю только я!'
Император засмеялся, и этот смех будто разбудил его. Он вздрогнул, посмотрел вокруг, словно пытаясь понять, где он. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так умел уходить в прошлое. И сказал хрипло:
- Последний кусок - в мусор! - И добавил: - Идите спать.
Но сегодня я совсем не устал. И на часах была только полночь. Видно, ему было тяжело вернуться в реальность. Столь жалкую...
Когда я уходил, император вдруг сказал:
- Сегодня штиль... Рано утром я вышел на палубу... Все это время я видел лишь картины прошлого. Сегодня я впервые увидел океан. Вода была прозрачна на сотню метров или больше... Я видел желтые водоросли в воде, стаи креветок, мелкой рыбешки... Там, внизу, шла бесконечная война, они поедали друг друга... Огромный студенистый пузырь с фиолетовыми щупальцами плескался весело под водой... а на самом деле ждал кого-то... Какие-то рыбы, видимо, тунцы выпрыгивали из воды, бросаясь с размаху на мелкую рыбешку... А потом проскользнула она - огромная, фиолетовая... показавшись из воды, стала серебристой... И вот уже удаляется высокий сверка-ющий плавник... Акула, главная убийца океана. Все так красиво, но всюду убийство... Вечером я вышел из каюты поглядеть на продолжение подводной бойни, но вода уже стала темной. Чернильно-синий полог весьма заботливо закрыл это безостановочное истребление... Ладно, идите спать.
Утро. Сегодня будем записывать его коронацию. Я помню, как горевали его поклонники в Европе, когда он решил возложить на себя императорскую корону. Я жил тогда в Англии. Кто-то горько пошутил: 'Быть Бонапартом и стать императором - какое понижение!'
Помню мои разговоры с герцогом де Л.* Он сказал с горечью: 'Тьму лет назад Карл Великий поехал в Рим к Папе, который возложил на него корону. Нынче вчерашний лейтенант вызвал Папу к себе. Наместнику Господа приказано короновать республиканского офицера-атеиста. И Папа приехал. Церковь проглотила небывалое унижение перед лже-цезарем. Как все выродилось! О жалкий век и жалкие души!'
Император, как всегда, пил кофе, когда я пришел в каюту. Сидел с отсутствующим видом с чашкой в руках. Потом поставил ее на стол и начал диктовать, даже не поздоровавшись:
