- Похоже на то... Может и самого Аллахверди схватили, а? Упекли? Или пулей настигли?
- Земля слухами полнится. Дошли бы и до нас.
- Выручать надо Хаджар. Во что бы то ни стало!
- Ты ведь говорил, что она сама задумала побег. Наби сокрушенно покачал головой:
- Она и в каземате с трона не хочет сойти.
- Ну, коли не хочет сойти, может, послушаемся ее?
- А может, тут другое, брат? - вскинулся Наби, - Может, она хочет нас, братьев, в отваге испытать?
- Тебя не узнать, Наби!
- Я и сам себя не узнаю, - Наби в сердцах вскинул анналы и трижды пальнул в небо... И тут же ожило все вокруг. В несколько минут гачаги сбежались с окрестных склонов...
... Сгрудились вокруг Наби.
Он обвел всех сверкающим взглядом.
- Вот что, ребята... Хаджар надо выручать...
- Давно пора!
- Веди нас!
- Пусть твой брат, Наби, объявит на всю округу, что мы пир горой закатим: в честь Хаджар!
Глава двадцать третья
Главноуправляющий канцелярии на Кавказе, ознакомившись с письмом зангезурского уездного начальника, был не в духе. Бунт в каземате, единодушие разнородной массы узников, конечно же, настораживало его. Происходившее там, на окраине, говорило о том, что нет всеобщего послушания и покоя в кавказской вотчине империи. Гачагское движение могло перекинуться и в другие края.
Задав хорошую взбучку губернатору, отпустив подчиненных восвояси, наместник, не находивший себе места, вызвал начальника тайного отделения и предложил, его вниманию зангезурскую 'реляцию'.
- Извольте прочесть, господин генерал!
Тот впился в строки колючим взглядом, как бы ощупывая их, и по мере чтения лицо его вытягивалось все больше.
- Да-с... ваше превосходительство.
- Что - 'да-с'?
- Смею сказать, что дела в Зангезуре обстоят... гм... сквер-но-с...
- Это я и без вас знаю! - наместник поправил кольцо на пальце. - Вы осознаете, что от вас требуется?
Генерал с одутловатым лицом и рыхлой фигурой вытянулся и щелкнул каблуками.
- Приказываю вам... - наместник, как шпагой, ткнул указательным пальцем в генерала и выдержал внушительную паузу, глядя на жандарма давящим взглядом. Я приказываю вам в течение суток, ровно через двадцать четыре часа, дать мне точный и исчерпывающий доклад о внутреннем положении в уезде. И еще... И еще, все сведения, какие только имеются, касательно фактов, содержащихся в письме зангезурского начальника, а также данные об этой загадочной 'татарской' бунтовщице Хаджар - все выложите мне на стол!
- А также и о муже ее, Гачаге Наби, не так ли? Наместник процедил сквозь зубы:
- В первую очередь, как вам велено - о ней!
- Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! Создадим полный портрет...
- Какого черта портрет! - взревел главноуправляющий. - Все что известно, всю подноготную! Понятно!? - Понизив голос, наместник добавил:
- Не смею больше вас задерживать.
Глава двадцать четвертая
Между тем, пока кто- то где-то судил-рядил, бранился, казнился, Хаджар делала свое дело - будь это и не каземат, а хоть преисподняя, все одно, не удержать ее, выскочит, вырвется непременно! С младых ногтей терпеть она не могла кротости и смирения, И сама никогда не ныла, не опускала рук. Кто при ней - парень ли, молодица ли, струсил, захныкал, - пиши пропало. Хаджар ни слышать, ни видеть таких не хотела. Какая ни беда - терпи, выдюжи, как ни лютует судьба, крепись! Только не гни шею перед мучителем, не кланяйся! Так и росла, гордая, неуемная, и теперь ратовала за то, чтобы лиходеев каленым железом выжечь! И видишь, как оно обернулось, попала в силки, в каземат бросили, тюремную стену другой стеной окружили, из штыков солдатских, из шашек казачьих!
По совести говоря, Хаджар за Наби вышла замуж вовсе не вслепую, наобум, как случалось порой в этих краях, глядишь, пошла молодая с кувшином по воду, а ее подстерегли у родника, хвать, в бурку окутали, в седло кинули, и поминай как звали. Не одному свату показала Хаджар от ворот поворот, пока не выбрала Наби, пока сердцем не полюбила. И с первых же дней души не чаяли друг в Друге.
Хаджар понимала и прежде, и теперь, на что они идут, - биться грудь о грудь с вооруженным войском, - не шутки шутить. Все могло быть - кровь и рубка, каземат и Сибирь, рана и погибель, и голодная смерть... Хаджар было ясно, какая это путь-дорога. Но не думала, не гадала она, что и здесь в каземате, столько узников из-за нее всколыхнутся!
Не знала, не ведала, что арестантские кулаки обрушатся на стены камер, 'тюремный телеграф' разнесет весть, что всех без разбору и различия, мусульман, христиан, на ноги поднимет! Что узники смогут разорвать оковы и кандалы, как прогнившую веревку, и грянет дружная грозная песня: песня-вызов и начальнику уездному, и губернатору, и наместнику! Такой вот бунт - разве это малое дело в уездном каземате, числившемся на особом счету... Нет, если поглубже вникнуть - совсем не малое! Это была дерзость, подвиг, опора и поддержка для Хаджар! И при такой поддержке она уже, считай, не узницей была, а повелительницей, и судьей! Но правдой было и то, что физически она по-прежнему оставалась в неволе, арестанткой была в каземате, в темнице. Здесь лицом к лицу со смертью стоишь! Кто - кого! Вырвался - живи, а нет - пропадай. А то при побеге и пуля догонит, уложит на землю, в крови захлебнешься, сапогами коваными добьют, да еще напоследок носком перевернут - прикончили или нет.
Хорошо, что узники ее в обиду не дали. Не дали ведь! И вся округа о том прознала, услышала! И до Наби, глядишь, весть долетит! И другая сторона, власть высокая, узнает, до наместника молва докатится! И обе стороны ждать не станут, друг на друга пойдут, и быть кровавой беде!
И как тут было Хаджар сидеть сложа руки!
- Нет! - кусала она пересохшие губы, опаленные огнем ярости и муки. - Не продам я свою честь никакой сволочи, не стану вымаливать пощады и прощения. Пусть только посмеет кто подойти - за горло схвачу, душить буду, пока дух не испустит! Я, Хаджар, сумею постоять за себя! Будь не каземат, будь хоть геенна огненная, умру, не дрогну, не сдамся! Сейчас она только узница - жена-не жена, краса-не краса, все одно узница, да слабость и трусость - ей не союзницы, хоть Сибирь, хоть плаха - пойдет без страха! - Думает думу Хаджар, волю в кулак собрала, участь свою наперед загадывает. Самое худшее представляет, рвется к схватке, духом крепится. Да вот безоружная, а без оружия - какая схватка, подстрелят, прикончат за милую душу. Как куропатку, пропадешь бесславно и глупо!
Отторженная от Наби, она все же уповала на него, ощущала его незримое волшебное присутствие. - 'Ведь есть же он на свете, есть. Ведь и я еще живая! Говорила я - гачаг - первый из молодчаг. Гачаг не попадет впросак, не пропадет за так. Где бы ни был -- вырвется, из тюрьмы ли, из Сибири ли. Да что каземат - до него рукой подать, а Сибирь во-он какая даль, сколько верст идти до нее, сколько дней - считай целый год... Ну и пусть - хоть год, хоть два, хоть десять, все равно гачагу не усидеть там, не коченеть. Гачагу одна дорога снова в гачаги! И она, дочь Ханали, не станет там век вековать, вырвется, гачагствовать будет, пока черные косы не подернутся белой сединой: сугробы снежные разворотит, метели-пургу передюжит-перетерпит, до последнего вздоха биться будет, против злодеев-лиходеев!' Так вот далеко заглядывала-загадывала Хаджар, так вот в неволе-темнице крепила дух свой. Думай она иначе - разве ж звалась бы она дочерью Ханали, была бы Хаджар? Eй на роду написано - бить врага клятого. И уже с губ ее тихо струилась старинная песня о славном Кёроглу:
Кёроглу бьет врагов, и крушит, и крошит.
Грикнет-крикнет в бою - вся земля задрожит.
Богача-кровопийцу тот голос страшит,
Знает он: Кёроглы никому не прощает.
Напевала Хаджар, по тесной камере расхаживала твердо, по-мужски. И как только густела ночная тьма, снова бралась за начатое дело, с неженским упорством трудилась, копала потайную, ловко скрытую лазейку под стеной. Назло всем оставалась в
