капитане оно развито до чрезвычайности.
Кудейкин стал хвастать, что равного ему сыщика нет, пожалуй, во всем Закавказье, что все нити бунта и все рычаги интриг у него в руках, что его донесения читает сам император, что в ближайшем будущем ему суждено возглавить Зангезурский уезд, а, возможно, и весь Кавказ. Я сгорал от любопытства узнать, как он работает. Я подогревал его лестью, делал намеки, что могу повлиять на его судьбу, дал знать, что как и его донесения, мои заметки в газету тоже проходят через императорскую цензуру. И капитан решил блеснуть. Он просил меня придти к тюрьме в четыре, а когда я пришел, провел меня в небольшую каморку, где стоял грубо сколоченный стол, два табурета и больше ничего. Окно было крохотным, и' в комнате стояла полутьма. На столе четверть, подле - тарелка с желтоватыми Крупными- огурцами.
- Сейчас, - сказал капитан, -.вы увидите и услышите массу интересного.
Первым вошел оборванец из местных. Он юлил перед 'оком его величества', как здесь называют капитана Кудейкина, выпил два стакана жуткой жидкости, 'чачи', на местном наречии, но ничего толком так и не сказал, все врал безбожно. Говорил, что, якобы, слышал от добрых людей, будто Гачаг Наби набрал огромное войско и собирается напасть на Гёрус, что к темнице Хаджар, то есть 'кавказской орлицы', готовится подкоп из самого дома Белобородова, и нес прочую чушь. Кудейкин поблагодарил осведомителя в самых высокопарных тонах, дал ему рубль и вежливо распрощался.
- Он болтает несусветную чушь, не так ли? Признайтесь, вы ведь об этом подумали сейчас, - сказал он, и я поразился его проницательности. - Так вот, я сознательно держу таких людей, которые болтают чушь. Я должен знать всю правду, но правды нет. Есть сотня, тысяча правд. Из них нужно выбрать только полезную. В этом все мое искусство.
Затем пришел армянский купец, дочь которого, кажется, влюблена в меня. Если я побуду здесь еще с недели две, у нас может с ней случится роман. Но это между делом.
Купец толково и с нескрываемой ненавистью к русским рассказал капитану, как ведут себя пришлые - Андрей и Людмила. Он говорил, что ни в чем дурном их обвинить нельзя, но этот барон Андрей своим интересом к мусульманскому языку, обычаям вызывает подозрение. Местный простой люд стал валить к приезжим валом, а почему - трудно догадаться. В народе окрестили брата с сестрой - Андрея и Людмилу - 'новыми мусульманами', и это совсем уже непонятно.
- Я не понимаю, что такое 'новые мусульмане', - сказал угрюмо купец. - Но я знаю, что мусульмане всегда остаются мусульманами, новые они или старые, это их уже дело. Правда, и русские солдаты нанесли мне немало вреда...
- Говорите лишь то, о чем я вас прошу, - холодно остановил Кудейкин.
- Я все уже сказал. Эти пришлые - нехорошие они люди, они доведут меня до беды. Я думаю, что они вообще беглые каторжане и скрываются от кары русского царя.
- Нашего царя, - сказал Кудейкин.
- Вот именно, нашего, - подтвердил купец, и я понял, что ему вовсе не хочется быть доносчиком, но гости, которых привел к нему в дом полковник Зубов и о которых каждый день справляются офицеры, гости опасные, и от них нужно избавиться.
- Что же, - сказал поднимаясь сыщик. - Я доложу о вашем усердии. Я не сомневаюсь, что лес, о котором вы просили, вернется еще к вам.
- Спасибо, спасибо, - закивал купец, но при этом в нем не было угодливости, я подумал, что его дочь совсем лицом не похожа на него.
- Вы что-то перестали к нам заходить, - обратился совершенно неожиданно ко мне купец. Я полагал, что он меня не видит в темном углу. - А я был бы рад, очень рад! - и он вышел.
- Так вы уже и там успели появиться, - воскликнул Кудейкин. - Тогда у меня к вам просьба, большая просьба, как дворянин к дворянину (хотя я никогда дворянином не был, а он тем более). - Нет, вначале выпьем.
Я с отвращением сделал несколько глотков жгучей водки и стал слушать собеседника, который прежде вышел во двор, выговорил кому-то строго, чтобы не беспокоили.
- Я вот вас о чем попрошу, - сказал Кудейкин. Он просил о пустяках. Сдружиться с Андреем и Людмилой, и больше ничего.
- Так и ничего? - спросил я.
- Так и ничего, - сказал он и звякнул пистолетом о четвертную бутыль. Это, кажется было сигналом для доносчиков, которые толпились во дворе.
Приходили самые разные люди, говорили самые разные сведения, разными голосами; у них были разные манеры. Одни откровенно врали, чтобы заработать стакан водки и рубль, другие собирали действительно верные вещи, неизвестно для чего, но было странным, что из всей этой мешанины Кудейкин сделал очень короткий и, по-моему, правильный вывод.
- Гачаг Наби не знает, что ему делать. В местном населении, в солдатах сильное сочувствие бунтовщикам. Андрей и Людмила, эти 'новые мусульмане', по-моему, из террористической группы. Но арестовывать их пока не стоит, они должны вывести нас на Гачага Наби'.
Глава двадцать пятая
В жизни Белобородова текли дни, лишенные смысла, вялые и точно выгоревшие на солнце. Утром, следуя заведенной давно привычке, он делал гимнастику по пособию какого-то очень умного немецкого профессора, не находя в этом прежнего удовольствия; купался, надевал без единого пятнышка голландское белье, безукоризненный мундир, сшитый обрусевшим французом, пил чай и, взяв свой диковинный чубук, выделанный где-то на Тибете, шел в библиотеку. Он ловил на себе раздраженные взгляды жены - Марии, которая в последнее время, кажется, чувствовала симпатии к ненавистному ему Николаю Николаевичу Кудейкину.
В библиотеке князь раскрывал первый попавшийся том, клал его на колени и, дымя трубкой, смотрел перед собой. Иногда, если бывало совсем тоскливо, приглашал к беседе секретаря губернатора, который забавлял его независимостью суждений и легкостью речи. К половине двенадцатого устало вздохнув, он проходил в кабинет править уездом. Впрочем, ему никогда не было понятно, что это означает; еще непонятнее стало сейчас.
Жизнь текла по своим суровым законам. Простолюдины день и ночь гнули спину из-за куска хлеба, горстка счастливцев наслаждалась жизнью, грабила народ. Каждый бился за свое место под солнцем, и каждый был прав. Мятежники устроили пир свободы и мести и были совершенно правы. Верхи думали, как сломить их сопротивление, и это было вполне естественно. Сыщики доносили, судьи судили, палачи истязали, все шло своим чередом, и ничего не было такого, что уже не случалось бы в этом мире. Переделать устройство общества было нельзя, но можно было дать возможность каждому выбирать способы добывать хлеб, искать счастья, не во вред другим, конечно; чем меньше вмешиваешься в управление государством, тем лучше и спокойнее идут его дела.
Князь был убежденным сторонником этой идеи и сходился в такой точке зрения с Федором, славным товарищем, добрым малым, прекрасным боевым офицером, который испортил себе нрав, став генерал- губернатором. То, что на глазах у всех генерал сухо принял приветствие Белобородова и сейчас не хочет его видеть, не обижало, скорее, это было грустно. Если они, добрые товарищи, заражаются всеобщим страхом и враждебностью, значит мир начал сходить с ума.
Целыми днями кабинет начальника уезда, в котором еще недавно угодливо выражали свою преданность местные князьки, чиновники, был пуст; летали злые августовские мухи. Лишь один человек появлялся здесь изредка, секретарь-делопроизводитель, в котором также ощущалась небрежность недалекого чиновника, сообразившего, что дни его начальника сочтены.
- Что это? - спросил князь, брезгливо рассматривая очередную бумагу.
- Акт о грабеже обоза с провиантом.
- Что, комиссия, уже закончила свою работу? - равнодушно спрашивал князь. Он был уверен, что военный обоз с провиантом, который шел к Гёрусу, мятежники не грабили; его разворовали интенданты, свалив все на Гачага Наби.
- Закончила-с, - презрительно отвечал делопроизводитель. 'Интересно, сколько взял этот крючкотворец, чтобы составить нужную бумагу и дать ее на подпись'.
- Хорошо,- сказал князь, - оставьте, я вас вызову.- Что еще?
- Ничего,- процедил сквозь зубы делопроизводитель, давая понять, что Белобородое ничего уже здесь не решает и нет смысла носить ему бумаги на подпись.
