'Рано или поздно мы должны встретиться с Федором, - думал князь, раскуривая свою трубку. - Его холодность была убийственна, будто и не было нашей дружбы. Но его можно понять. О чем будем говорить, когда сядем друг против друга? Трудно предположить. Как полномочное лицо, он должен будет сделать мне серьезный выговор. Он извинится и скажет, что должен, к сожалению, доложить наместнику и в Петербург, что в бунтарских настроениях местного населения прежде всего вина князя Белобородова, который своим вольнодумством и ненужным никому благородством, игрой в справедливость довел до такого состояния уезд, хотя это и не должно помешать их дружбе.
Что я на это отвечу? Я отвечу, что вины моей никакой нет.
Здесь генерал или вспылит, или помолчит, или просто скажет, что он, мол, очень сожалеет, что князь не принимает во внимание одного обстоятельства: своей ложной гуманностью он разбудил в народе лишь жажду мести, своей нерешительностью позволил разогреться мятежу, своей неблагодарностью поставил 'под удар его, губернатора Гянджи, который отвечает за всю губернию и обязан блюсти государственные законы, невзирая ни на какие личные взаимоотношения.
Буду ли я возражать? Придется это сделать. Легко говорить со стороны разбаловал местное население, не принял никаких мер против бунтовщиков. Что же никто не может принять никаких мер, когда оказывается здесь? Нагнали войск, а они ни черта не делают, воюют с винными погребами. Один решительный человек в этом захудалом крае, который знает, что делать, и делает - капитан Кудейкин, да и тот - личность омерзительная. Ваша воля, Федор Иванович, скажу далее я, сообщать обо мне, как о главном виновнике происшедших событий, если хотите, как о главном разбойнике в этих краях. Но вы боевой генерал, почему бы не тряхнуть стариной, не собрать полк и не повести его в горы. Почему, генерал, пятый день вы бездействуете, ссылаясь на нездоровье?
Не надо нам сейчас пикироваться, не время, скажет генерал. Но уж согласитесь, князь, ваша странная манера жить во всех лишь вызывает раздражение. Если Федор и в самом деле скажет так, то будет глубоко прав. Странно, действительно странно, что неумение делать зло, нежелание делать зло раздражает окружающих. Даже жена моя, Мария, отвернулась от меня. Что это означает? То ли, что, видя обыкновенное человеческое отношение к близким, люди чувствуют себя неуютно, потому что сами погрязли в зле и не хотят, чтобы совесть грызла. То ли, что законы доброты, уже давно забыты, и никто не хочет напрягать свою память и мысль, чтобы о них вспомнить'.
Белобородова так занимали эти мысли, что однажды он поделился ими с секретарем губернатора.
- Видите ли,- улыбнулся тот,- таково свойство человеческой натуры. Поверьте, при моей молодости я кое-что разглядел в этой жизни. И, знаете, почему? Потому что приходилось на себе ощущать неправедный гнев начальства, несправедливость, зависимость. Это будит мысли, и я много думал. На мой взгляд, все свободолюбивые идеи, все люди, взывающие к милосердию, честности, благородству, справедливости, наносят больший вред, чем штыки и темницы.
- Я это где-то читал.
- Разумеется, я это не сам придумал. Но дело в том, что я могу привести примеры из своей и даже из вашей жизни.
- Даже примеры? Это интересно.
- Не так интересно, как вам кажется, скорее грустно, но такие примеры есть, и их великое множество. Ну, возьмем вас, вашу роль во всей этой суматохе. Карай вы нещадно местных людей за малейший проступок с первого дня пребывания здесь, то через год никому в голову не пришло бы либеральничать. Был бы порядок, крестьяне потихоньку работали бы, ханы потихоньку выжимали бы из них соки, чиновники потихоньку воровали бы, и все бы шло своим чередом, как и заведено в этом мире. Рождались бы дети, умирали бы старики, и вас бы обожали, вас бы боготворили, и как это ни странно, сам народ боготворил бы вас. Сами посудите, разве боги, во имя которых устраивались кровавые бойни во все времена, потеряли хоть на немного свой авторитет?
- Выходит по-вашему так, что я должен был в первый день приезда расстрелять первого попавшегося простолюдина, потом отмыть руки от крови несчастного и выйти на балкон, и тогда...
- И тогда толпа упала бы к вашим ногам,- закончил Рустам Али,- и вам бы целовали ту же самую руку, которой вы застрелили, задушили, повесили (это дело вкуса) раба. Беда с этим человечеством, но его не переделаешь.
Белобородое позвонил в колокольчик и велел лакею принести коньяку и кофе.
- Ну,- сказал он,- положим, вы очутились вдруг на моем месте, что тогда? Если так просто все раскладывается, почему бы вам не знать, что делать на моем месте.
- А вот этого я не знаю. Во всяком случае философствовать я бы не стал, и нисколько не задавался бы вопросом, что хорошо и что плохо.
- Неужели же у человека теперь отнято и это право?- горько усмехаясь, спросил князь.
- Ас чего вы взяли, что у человека были такие права. У него не было таких прав, он был обыкновенным животным, только умнее других. Он лучше стал приспосабливаться. Он приспособился. Вот и вся его правда, которая веками въедалась в кровь. И вся философия, вся политика сводится к тому, чтобы оправдать свои поступки. Но и этого мало. Став умным, человек стал высокомерным, и уже само приспособленчество в своей гордыне стал осуждать. Вот он и сидит на этом суку, который сам же и подпиливает, при этом воображает, будто знает, что хорошо, а что плохо. А нет ничего хорошего и плохого. Выжить - это хорошо, погибнуть - плохо.
- Ну вот, и вы пустились в философию,- улыбнулся Белобородое,-я просил же вас помечтать. Что бы вы сделали с этим проклятым Гачагом и с его женой, будь вы на моем месте?
- Очень просто, направил бы к нему парламентеров. Договорился бы обо всем полюбовно. Разбойникам в горах долго не выжить. До первых морозов. Я бы уговорил вождя туземцев покинуть эти края, уйти в более теплые. Пусть у тех начальников болит голова.
- Так я и скажу генералу,- задумчиво проговорил князь.
- Генералу вы этого не скажете, он не даст вам этого сказать. Ему нужно выпутаться из этой истории, сохранить свою честь, жену и благорасположение государя. А здесь уже и впрямь не до философии.
Глава двадцать шестая
Август был на исходе. С севера неспешно потянулись бурые дымы. Леса тронул первый багрянец. На смену бурным ливням все чаще приходили мелкие затяжные дожди. С первыми признаками осени Гачаг Наби стал все чаще задумываться и хмуриться. Бывало, сидел неподвижно в своем грубо сколоченном домике, слушал легкое шуршание дождя в листве и дымил своей трубкой.
Надо было на что-то решаться. Люди стали уставать, некоторые уходили, в одиночку пробираясь к дальним селениям.
Предводитель понимал, что сейчас самое благоприятное время для прямого нападения. Губернатор в Гёрусе, но болен, ничего не предпринимает, князь Белобородое устранился от власти, войска живут сами по себе, офицеры пьянствуют, солдаты даже от маршевого шага отвыкли. Местные ханы и беки сбились в кучку, точно стадо баранов, почуявших волка. Если ударить сейчас по Гёрусу с нескольких сторон, победа придет. Напасть ночью, внезапно, подавить для начала артиллерию. Или, лучше, растревожить тайком коней и поджечь город со всех сторон. Начнется паника.
Выиграть они выиграют, только цена будет велика. Он потеряет лучших товарищей, потому что теряешь всегда самых лучших и отважных. Погибнут многие ни в чем не повинные жители, местные, в первую очередь женщины, беззащитные дети и старики. Допустим, Наби разобьет царские войска, но назавтра придут новые и пойдут по селам жечь, грабить, убивать, вешать, расстреливать. Тысячу крестьян сошлют в Сибирь за помощь восставшим. Тысячу бедных людей сгноят в тюрьмах. И народ проклянет его и само его имя, потому что вместо защиты он принесет гибель, кровь, пожары.
А потом неизвестно, как обернется все это для Хаджар. Обезумевший от страха зверь кусает кого попало, кто поближе. Если они замешкаются возле тюрьмы хотя бы на минуту, орлице не сдобровать. Солдаты убьют ее, и что еще страшнее - вначале надругаются над ней. Эта невыносимая мысль не давала покоя Гачагу Наби.
В дверь вошел бесшумно воин в бурке, стоявший на часах.
- Наби,- сказал он,- тебя спрашивает какой-то грязный нищий.
- Нищий, говоришь?- повеселел Гачаг.- Ну-ка давай его сюда, посмотрим.
В дверь вошел оборванец, тот самый, который приходил с доносом к капитану Кудейкину.
- Порядки у тебя,- сказал он.- Не попадешь, как к губернатору.
