'Что означают эти иудины закорючки?' - вот та мысль, которая съедала уездного начальника. 'Конечно, бог с ним, что этот шельмец не пишет, а царапает, словно курица лапой. Как говорят здесь, на Кавказе, не важно, сколько колен у дымохода, важно, как дым вытягивает. Вот бы понять, что именно нацарапано его безграмотным почерком'.
Белобородое опасался не зря. Действительно, ему в донесениях уделялось существенное внимание. А Карапет зря веселился - о нем Николай Николаевич ничего не писал и писать был не намерен. Ведь не укажешь в доносе, что сам, мол, пьян был и оттого погубил дело! Так что, вышло - чистая, как слеза, чача, смыла грязные слова из грязных писем. Вот так.
Так что, повторим, оба успокоились - у Карапета своя радость, у Белобородова своя.
Нет, конечно, полковник не сомневался ни на секунду, что на смену одному шпиону неминуемо приходит другой, что без присмотра со стороны высших властей никто не останется - но этот очень уж был пронырливым и бесцеремонным! Можно сказать, не только в Зангезуре, почитай - во всей империи не было такого уголка, куда он не рискнул бы сунуть свой длинный нос. Когда человек берется доносить, то это становится у него частью жизни, неизлечимой болезнью, ненасытной страстью. И что хуже всего - каждый донос, будучи доставленным по адресу, обретает собственную, самостоятельную жизнь и бессмертное существование. Принято говорить - что написано пером, того не вырубишь топором... Это слишком мягко сказано. Что пером написано - не отчистить, не выжечь, не смыть!..
Вот и в этом случае - доносчик давно уж покойник, а его мерзкие творения еще живут яркой полнокровной жизнью, их читают с пристрастием, изучают, раздумывают о причинах, вызвавших описанные в бумаге события и о возможных дальнейших последствиях. А то, что автор доноса погиб при исполнении служебных обязанностей, создаст всему, им нацарапанному, особый ореол, особую значимость...
Еще одно обстоятельство не мог упустить из виду уездный начальник. Еще была причина, по которой кровь, пролитая в дубовой роще, освежающим потоком омыла его горящую душу. И причина эта крылась в Марии, неверной жене полковника, предавшей его не только телом, но и душой.
Мария после смерти Николая Николаевича ходила сама не своя. С лица спала, почернела; видно, бродила в ней и не находила выхода дурная кровь. Наверное, если бы вдруг пришла весть о кончине ее родного брата, Мария так бы не горевала. Не плакала бы так горько и безутешно.
Вот так и шло - Белобородое светлел от радости, все ему в этой смерти было на руку. И даже то, что генерал-губернатор, выскочка, вечно задирающий нос, ходил теперь ниже травы, тише воды. И собственная роль единственного человека, сохранившего присутствие духа в сложных обстоятельствах.
Странная эта ситуация не могла, конечно, укрыться от людских взоров. Людям до всего есть дело, даже в вещах, казалось бы, совсем никого не касающихся, так и норовят покопаться, запустив по локоть руки в чужую душу. Но здесь уже не о душе шла речь! Известно, что покойный сам долго присматривался к образу жизни и настроениям полковника. И успел насторожить по этому поводу вышестоящее начальство. А тут...
Еще похоронить не удосужились Николая Николаевича, а тут этакие усмешечки, понимаете ли, у гроба. Значит - всерьез насолил покойник Белобородову? А если так - нет ли его, полковника, руки в том, что свершилось это неожиданное убийство? А? Здесь еще нужно внимательно разобраться.
Многим, многим, пришедшим на отпевание приходили в голову подобные мысли. Были и такие, что взяли все на заметку и решили, не сходя с места, что писать надо, писать,, бить тревогу!
Пока ждали прибытия в церковь самого генерал-губернатора с супругой, время шло неторопливо, и взгляды уездного начальника, встречаясь со взглядами его жены, скрещивались, как два стальных клинка и уже высекали искры! Когда муж и жена расходятся в своих жизненных устремлениях, то кажется - никогда эти люди не смотрели друг на друга иначе, как с ненавистью, никогда не знали тепла и ласки...
То ли дело Карапет и Айкануш! Глядя влюбленно друг на друга, они от души радовались доброй перемене в их жизни и ни о чем не тужили.
Для того, чтобы все стало ясно до конца, скажем и о том, какие мысли вдруг пришли в голову Марии Белобородовой. Ей показалось ни с того, ни с сего, что именно ей должна выпасть честь стать преемницей покойного Николая Николаевича здесь, в Гёрусе, а потому уже сегодня вечером она должна написать первый донос. И будет он посвящен описанию того, как вели себя на похоронах или проводах 'ока государева' ее собственный муж, уездный начальник, и его опекающий генерал-губернатор. Кстати, и о кознях этой змеи, княгини Клавдии Петровны, сообщить не мешает. Все, все будет отмечено! И изложено ясным четким почерком, не в пример угловатой писанине покойника. Все должно быть разборчиво в доносе, все - от первой до последней строки.
Глава шестидесятая
А вот у генерал-губернатора настроение было совсем никуда. Да и чему радоваться? Какой-то злой рок подстерегал все его начинания, связанные так или иначе с Зангезуром. Вот и сейчас ума не приложить, как справиться с создавшейся ситуацией. Как прервать эту непрерывную цепь бед и несчастий...
И ведь надо же было случиться такому, что 'око государево' попался под нож разбойнику, абреку, именно в тот момент, когда сам генерал-губернатор изволил прибыть в Гёрус!
Что же получается? Вместо того, чтобы записать себе в козыри осуществленную под его личным началом поимку и задержание закоренелого преступника, ему приходится признаваться, что именно по его вине убивают важного офицера, петербургского ставленника? Вместо того, чтобы улучшить как-то неудачно сложившееся дело, он, выходит, еще усугубил положение.
Вот ведь как - в этом проклятом Гёрусе могло происходить все что угодно. Пусть убивают солдата, или, скажем, офицера; наконец, и важную персону, какую могли зарезать - с них, разбойников, станется! И тогда губернатор, получив соответствующее сообщение, готов излить начальственный гнев на нерадивых уездных чинов, обвинив их во всех смертных грехах: лености, ограниченности, неспособности действовать по обстоятельствам. Однако - если это случилось в тот момент, когда он сам осуществлял верховное руководство, - кого винить, спрашивается?
О том же думала и Клавдия Петровна, бродившая, как тень, по покоям и зябко кутавшаяся в платок. И она горевала о том, что теперь нельзя переложить всю тяжесть ответственности за случившееся на плечи опального, явно подозрительного полковника Белобородова. Да, он бы ответил полной мерой! Но сейчас это стало невозможным. Попробуй, обвини его в чем! Он немедленно ответит, что был практически отстранен от руководства, и уж так обрисует события, что единственным виновником представит бездеятельность генерал-губернатора. Да еще он может такие посеять подозрения у чиновников из столицы: а не мешало ли 'око государево' тем, кто ведает делами в Гяндже? Не стал ли он опасен, кому-то тем, что убедился в ходе своего расследования чиновники работать не желают и не умеют, власти не в силах их заставить? Предположим, доказать ничего нельзя. Но ведь не дело, если в канцелярию его величества пойдут один за другим доклады и объяснительные записки, полные самых гнусных намеков... Как ни говори, от любой грязи след остается. А если еще в доносах самого 'ока' было нечто подобное... О, тут несдобровать. Пожалуй, что и головы не сносить. Наверное, к его пакетам, написанным столь корявым почерком, что ни с каким другим не спутать, наверное, к этим пакетам отношение особое. Такое письмо не затерять, не проглядеть среди кучи бумаг, каждый день прибывающих в соответствующие ведомства со всех концов страны.
Ведь - подумать! Сам государь император изволил озаботиться тем, что дал указание о проведении похорон. Говорят, даже в кабинете министров это дело обсуждалось! Кстати, о похоронах.
Дабы выполнить монаршее постановление, был изготовлен прочный гроб из старого зангезурского дуба, а в крышку было вделано стекло, чтобы можно было провести обряд прощания, не подымая ее. Ибо, с одной стороны, необходимо по монаршему велению провести церемонию пышно, чтобы запомнили люди, как ценит своих соглядатаев государь, с другой стороны - ну, ничего не удавалось сделать, чтобы отбить или хоть умерить невозможный гнилостный запах...
Эта, вторая задача, была возложена на главного врача губернии. Он занимался этим поручением с большим рвением, чем когда был озабочен здоровьем генерал-губернатора. Потому как - что чувствует губернатор, известно только ему и его супруге. А запах... Извините, запах почуют все, кто приглашен на молебен. И тут никто губернскому врачу помочь не мог. Многочисленные монахи в черных рясах, длинноволосые, с тяжелыми крестами на груди, взяли на себя заботы о душе покойника. Власти занимались тем, чтобы похороны выглядели достойно. А бренное тело его, увы, уже слишком явно напоминающее о своей бренности, было доверено только его попечению.
Пожалуй, тут губернский врач рассуждал не слишком верно. Потому что генерал-губернатор, если еще не смердил, то во всяком случае, тоже был почти труп. А ему предстояло исполнить свои важные
