обиде - в нашем деле всегда рискуешь, там выиграл, здесь проиграл. Иной раз вообще в накладе остаемся... Да ладно! И на это согласны. Пусть денежки наши станут жертвой нашим патриотическим чувствам.
Теперь - почему мы здесь, на похоронах. А как иначе? В миг налетят вороны, расклюют, раздерут на части. Любой хан или бек с белыми от бешенства и усердия глазами, ворвется в дом, размахивая шашкой: 'Измена! Измена белому царю!'
Мы такого допустить не можем. Закроют нашу торговлю
- все замрет кругом. Людям есть будет нечего, жажду утолить нечем, одеться не во что. Без торговли нет жизни! Так что, выходит, мы своими поступками заботимся, прежде всего, о благе народов кавказских.
Среди ханов и беков тоже не было единодушия в отношении к разбойникам. Правда, такого изощренного двурушничества, как у купцов, здесь не сыскать. Но Ало-оглы все видел, все слышал и к каждому имел тот счет, которого требовала справедливость. Не по словам судил он, а по делам. Он точно смекал, кто ему истинный друг, а кто просто сладкие слова говорит, храня в сердце ужас.
О, Гачагу нужно быть хитрым и умным политиком, не обольщаться розовой водичкой славословий и не поверить в свою непогрешимость, которую приписывали ему легенды. Десять раз нужно взвесить каждый жест, каждое слово!
Потому он никак не мог принять окончательного решения.
А время шло. Все могло случиться! Например, вдруг бы прислали мощный конвой и увезли бы царские палачи 'кавказскую орлицу' из гёрусской тюрьмы в дальние края...
Так что - останется она в руках врагов, или вырвет и унесет в своих когтях ее любимый орел - все решали считанные дни.
Конечно, Гачаг Наби раздумывал не о том, выручать ли ему любимую. О том и речи быть не могло. Он и погибнуть не имел права, пока его честь, его. радость, его подруга были в чужих жестоких руках! Умри он в такой ситуации это было бы больше, чем смертью. Это значило, что он обесчещен, обесславлен, развенчан в глазах народа - и бог знает! Может, его горький пример и другого, еще подрастающего гачага, удержит от решительных действий, когда придет его час!
Значит, в сложившейся ситуации необходимо было действовать, но действовать только наверняка. Уходить от прямых столкновений, не допускать, чтобы невинная кровь лилась под казачьими шашками! Помаячить вдали, нанести удар стремительно, как молния блеснуть и исчезнуть. Однако - пока 'кавказская орлица' в плену, все становилось трудно исполнимым... Необходимо срочно освободить ее! Это вопрос жизни и смерти.
Не он один размышлял над сложившимся положением. Его друзья, укрывавшиеся в пещере, тоже думали - но при этом они безоглядно рвались к действиям.
Нет, нет и нет! - останавливал Гачаг Наби то Гогию, то Андрея, рвавшихся предпринять вылазку хотя бы в сторожку Карапета.
- Друзья, не мешайте мне! Я пока не роздал все свои долги и перед братьями-грузинами, и перед братьями - 'новыми мусульманами'...
- О чем ты говоришь, Гачаг?
- Кровь Дато еще требует отмщения! Я до сих пор, вспоминая об этом, не могу спать по ночам!
- Ты не прав, храбрец... Кровь Дато отмщена...
- Как?
- Кровь царского офицера вполне оплатила этот давний счет!
- Нет, друзья,- положил Ало-оглы руку на рукоять кинжала, - за каждую каплю горячей крови Дато нужно выпустить из жил вонючую кровь одного царского шакала! И то - этого будет мало.
- Зря ты хочешь взять на себя всю тяжесть борьбы - упрекали его друзья. Если хочешь победить, мы должны действовать совместно.
- Не обижайтесь, друзья мои, но предоставьте мне распоряжаться самому. Для подкопа здесь нужны Аллахверди, Томас, Карапет и Айкануш. Они будут работать, не теряя ни минуты времени и не жалея своих сил... Тем более, что теперь работа пойдет успешнее.
- .....?
- Теперь никто не будет бродить по ночам по дубовой роще и нам не придется тратить время зря.
Гачаг Наби припомнил, какой шум в округе вызвала его последняя операция в роще, недалеко от сторожки - и улыбнулся в пышные усы.
- И потом, сейчас врагам еще не до нас. Они заняты похоронами и сварами, которые разгораются вокруг дележа неубитого медведя. Готовят похоронную процессию, которая, я думаю, будет очень пышной.
- Да, Карапет рассказывал, что завтра покойника отправят в Петербург на черной колеснице...
- Неплохо было бы взглянуть на это зрелище! - сказали в один голос Гогия и Андрей.
- И мне пришло это в голову,- улыбнулся Наби.
- Тогда и я пойду! - объявила Тамара. - Думаю, что мне, художнице, следовало бы внимательно посмотреть на все и оставить картину на память потомкам.
На том и порешили.
Аллахверди и Томас остались заканчивать подземный ход. Остальным тоже были розданы поручения. А передовой отряд смельчаков решил предпринять отчаянную вылазку.
* * *
Тучи сгустились над Зангезуром. Казалось, вся могучая грудь земли напряжена, каждый камень и каждая ветка застыли в тревоге. Не нужно было обладать зрением орла, чтобы заметить спрятанные и тут и там засады. А у перевалов и переправ так и кишели солдатские гимнастерки. Картину дополняли живописные группы всадников на разномастных конях - челядь беков и ханов тоже приготовилась принять участие в том, что происходило.
Более того, в нижнем течении Аракса поставили изгородь, чтобы ни одна живая душа не могла тут прошмыгнуть. Вдоль всей границы Ирана стояли войска, чтобы не дать мятежникам уйти за кордон, пересидеть там тревожное время - и снова вернуться оттуда с лихими набегами...
С Гачагом Наби и его удальцами решили покончить разом. А чтобы даже память о нем искоренить, запрещены были песни и стихи, в которых не то чтобы прославлялось, просто упоминалось его имя, а также имя 'кавказской орлицы'. За нарушение этого предписания грозили вешать без суда и следствия.
Иначе - все начнется сначала. Будут приставы и урядники опять не спать ночей, набивая себе синяки в жестких седлах, будет уездный начальник с тревогой ждать известий, а генерал-губернатор трепетать перед необходимостью снова доносить государю императору о дерзких проделках бунтовщиков...
Подумать только, стыд какой для громадной империи - горстка голытьбы, буянов, голых и босых - носится по всему краю, оставляя за собой кровавый след, а вся отлаженная имперская машина не в силах с ними справиться!
Сегодня в черном гробу лежит офицер, прибывший из Петербурга по высочайшему повелению, а завтра, глядишь, и самого генерал-губернатора придется, не дай бог, одевать в дубовый мундир!
Глядит-глядит народ, да и смекнет - раз десяток людей, положивших руки на рукоятки кинжалов, наводят такой страх на окружающих и геройствуют безнаказанно - то почему бы и другим не приняться за то же самое? И, может уже пришло время жечь помещичьи усадьбы, ломать кованые двери канцелярий, срывать со стен и вышвыривать в окна императорские портреты? И тогда будут разжжены костры из золоченых рам, и будет в веселом огне, обжигающем холст, корчиться и гримасничать священный лик государев... Нет, нет, нет, такого допустить нельзя!
Пора, пора дать понять всем разбойникам, и не только в Зангезуре, по всему Закавказью, и по окрестным селам, и по большим городам - есть твердая власть с железной рукой и несгибаемой волей!
Тем более, что идут депеши из Петербурга непрерывным потоком. От них бросает в дрожь не только генерал-губернатора, но и самого наместника.
'Прекратить... Задушить... Искоренить...'
И все чаще в них встречается слово, от которого холодный пот проступает: 'Допустили пугачевщину на Кавказе...' А затем приказ, в форме, не допускающей возражений: 'Невзирая на возможные потери. Патронов не жалеть... Подавить смуту любыми путями...'
Вот какие последствия мог иметь тот, на первый взгляд, совсем незначительный случай, когда веселое братство грузинских художников, опорожнивших перед тем не один кувшин доброго старого -кахетинского, придумали написать замечательную картину, изображавшую и прославлявшую орлицу Кавказа! Кто мог
