Больше других, не способных подняться. Когда человек освободит свой дух от уз чувственности, плоть еще настойчивее взывает к нему. Его физическое желание велико, он не в состоянии его побороть. Что ему делать?'
'Он должен молиться еще усерднее'.
'Как же молиться, когда с ног валит? Есть только одно средство. Отложи в сторону молитвы и найди женщину. Потом -- опять молись. Бог не осудит.
Но наступит время, когда женщина уже не понадобится, когда и самой мысли не будет, а, стало быть, и искушения. Тогда-то настоящая молитва и начнется'.
Кто лицемер?
Илиодор называл рассуждения отца издевательством над монашескими обетами. Отец возражал, говорил, что ни в коем случае не намерен спорить с церковью. При этом он полагал только, что обет безбрачия толкуется неверно. 'Ничего хорошего не выйдет из такой молитвы, когда душа другого просит'.
В этом месте напомню слова Жевахова, приведенные уже мной выше, о соединении любовного и молитвенного экстаза.
Анна Александровна пересказала мне и другой спор отца и Илиодора.
Однажды заговорили о том, какой грех самый страшный. Илиодор заявил без колебаний: 'Тут не о чем спорить. Самый страшный грех -- это тот, о котором гласит первая заповедь: Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим'.
Отец возразил, видя в приеме Илиодора отражение всегдашней его привычки подменять предмет: 'Разговор не о заповедях, а о грехе. Для меня ясно, что Иисус считал лицемерие самым тяжким грехом'.
Илиодор заерзал на стуле, чувствуя, что спор становится чересчур личным. Отец попал в точку. Чтобы защитить себя, Илиодор перешел в наступление и заговорил о кружке, собиравшемся у отца, намекая на отношения определенного рода.
Для отца подобные упреки были не в новинку и поэтому он реагировал на них обычно спокойно -- сам-то он знал, что невиновен. Однако выслушивать обвинения именно от Илиодора отцу показалось отвратительным. Во-первых, потому что тот бывал на собраниях кружка и прекрасно все видел своими глазами. Во-вторых же, потому что Илиодор как раз и был в этом вопросе лицемером высшей пробы. Отец не стерпел и напомнил ему, как во время приезда в Покровское застал монаха подглядывающим за купавшейся Дуней.
Монах оторопел и поспешил перевести разговор на другое. Однако обиду затаил.
Илиодору все же больше пристало бы называться по-прежнему -- Сергеем Труфановым. Несмотря на все уверения, он оставался мирянином. В Труфанове было столько жажды власти, что ее хватило бы на многих. Можно сказать, что в его жизни именно эта жажда власти, вполне материальной (вспомним историю с юродивым Митей, протеже Труфанова в Зимнем дворце), а не духовной, и сыграла зловещую роль.
Интересно, что отец однажды сказал о Труфанове: 'Все, до него не достучишься'. И пояснил: 'Он не находит в своей душе ни капли того, чего можно было бы стыдиться'.
И все же отец перестал общаться с Труфановым не по своему решению. Отец вообще с неохотой отказывался от общения с людьми, хотя бы однажды показавшимися ему приятными. К тому же он был искренне благодарен Труфанову за прием, когда только появился в Петербурге. Труфанов же в открытую объявил отцу войну. Их многолетняя дружба окончилась, и горечь разрыва преследовала отца до самой смерти.
Да, можно оторвать мужика от Сибири, но нельзя вытравить Сибирь из мужика. Это в полном смысле об отце. Его достоинства -- цельность натуры и открытость
-- отчасти сводились на нет стремлением всегда гово
рить правду. Такие привычки не для Нового Содома.
Баба или чурбан?
Надеюсь, я смогла показать, что при всей пропитанности жизнью отец никогда не злоупотреблял своей силой и возможностью влиять на женщин в плотском смысле. Однако надо понимать, что эта часть отношений представляла особый интерес для недоброжелателей отца. Замечу, что они получали некоторую реальную пищу для своих россказней. Основываясь на сведениях, полученных от одной из сторон, не самой беспристрастной, умельцы вели дальше дело так, чтобы перевернуть все с ног на голову.
Я уже не раз обращала внимание на то, что в наш дом приходили многие. Одни, чтобы попросить о чем-либо, другие, чтобы посоветоваться, третьи -- в поисках исцеления. Большинство из них -- женщины. Причем женщины, пребывающие в том состоянии, когда душа ищет опоры, а надорванное сердце - утешения. А в чем можно найти несчастной женщине полное утешение? Разумеется, в любви. В любви- молитве или в любви
-- физическом чувстве. Отцу самому было дано умение
оборачивать позывы плоти в духовное русло, чаще все
го получалось у него помогать подобным образом и дру
гим. Но не всем. В этом и была заключена ловушка.
Больше других писал о плотской греховности отца Илиодор. Не хочу приводить его фантазии. Он особенно старательно описывал, как отец изгонял блудного беса. При этом оборачивал дело так, будто бы отец непременно вступал с женщиной в связь. Между тем, нет ни одного достоверного свидетельства 'несчастной жертвы' насилия Распутина. Вспомню признание отца: 'Для меня что к бабе прикоснуться, что к чурбану'. Это сказано в том смысле, что физических чувств женщина у отца в известные минуты не вызывала. Однако от него исходила такая сила любви, что совершенно обволакивала женщину, давая наслаждение и встряхивая ее сильнее, чем любое соитие. После того, как женщина испытала подобное, никакой блудный бес в ней держаться уже не мог. Голая страсть в ней просто умирала. Как это удавалось отцу, неизвестно. Объяснить невозможно. Но ведь и Илиодор не отрицает, что отец добивался результата.
Акулииа
Среди почитательниц отца находилась бывшая послушница -- Акулина, совершенно влюбившаяся в него.
История же такова.
Как-то отец попал в монастырь на Охте, это в пригороде Петербурга. Сестры пригласили его разделить с ними ужин. Когда собравшиеся только приступили к трапезе, до них донесся дикий вопль, от которого мороз продирал по коже. Так, должно быть, кричат в аду. Потом вопль сменили хриплые, но тоже очень громкие стоны. Все, кроме отца сохраняли полное спокойствие.
Монашки в ответ на расспросы рассказали, что это крики несчастной молодой послушницы, страдающей падучей. Ни молитвы, ни усилия докторов ей не помогают. Отец попросил отвести его к больной. Настоятельница поспешила исполнить просьбу.
Разумеется, отец не в первый раз видел подобных больных. Но то, что ждало его сейчас, было душераздирающим. В келье, чья дверь представляла собой частую решетку, на куче зловонного хлама, ощерившись, лежала женщина, имевшая вид безумной -- волосы всколочены, лицо и тело, видное сквозь разорванное платье, исцарапаны до крови. Увидев пришедших, она как будто очнулась и снова начала завывать, теперь -- почти басом. Из ее горла вырывались крики, в которых можно было различить ругательства и богохульства. При этом тело больной извивалось, она загораживалась руками, словно пытаясь защититься от удара. Потом вдруг затихла, будто удар все же достиг цели.
Таких называют одержимыми. В перерывах между мучительными припадками, лишающими их, кажется, всего человеческого, женщины ничем не отличаются от остальных. По их виду в обычные дни ничего заметить нельзя. Все это вполне относилось и к Акулине -- по словам настоятельницы -- очень красивой и спокойной.
Отец вызвался помочь. Он вошел в келью, остановился на пороге, осенил себя крестным знамением и несколько минут молился молча. Затем подошел к одержимой и обратился к ней.
Акулина повернула к нему лицо, окровавленное и покрытое синяками, изуродованное животным оскалом, выражающим ненависть. Отец опустился рядом с ней на колени и стал молиться вслух. Он просил Господа о том, чтобы тот простил тяжкие грехи несчастной. Настоятельница и сестры недоуменно
