* Отец. Если я надолго забываю о нем, его образ вдруг набрасывается на меня.
* Я приближаюсь к идеальной сухости. Мне уже не требуется описывать дерево; мне достаточно записать его название.
* Я излучаю свет один раз в году, потом гасну.
* Старость - это когда начинают говорить: 'Никогда еще я не чувствовал себя таким молодым'.
* Если Франция больна, пусть вечером перед сном выпьет согревающего.
* Меня только штыками выгонишь из Природы.
1 октября. Последние стихи Верлена. Это уже не стихи: играет словами в бабки.
4 октября. Мне тоже бы хотелось, чтобы ветер свободно играл моими кудрями. Увы! Ветер не желает об этом знать.
* Я начинаю опасаться, что никогда у меня не хватит мужества последовать примеру отца.
5 октября. Не обвиняйте меня во лжи! С точки зрения истины то, что я говорю, имеет не больше значения, чем то, что я пишу: и то и другое слишком литература.
8 октября. Ах! Как я упрекаю себя за то, что во время его болезни хранил жесткое, ироническое выражение лица. Отец, прости меня.
29 октября. Безумец, запуская волчок, воображает, что это его мозг. Волчок вертится. 'Ах, я талант'. Волчок начинает вертеться еще быстрее: 'Ах, а теперь я гений!'
* 'Живой апельсин', - говорит Байи, желая отличить его от апельсина игрушечного.
Ноябрь. Я видел небо в воде, проплывающих уток, тоненькую белочку, похожую на ус рыжего мужчины.
* Вода схлынула. Деревья с разутыми корнями. У воды еле хватает сил, чтобы унести вниз по течению один-единственный лист.
* Свести жизнь к самому простому ее выражению. 8 ноября. Квартирки такие тесные, что здесь можно либо драться, либо обнимать друг друга.
14 ноября. Я читаю то, что сам написал, как свой самый заклятый враг.
16 ноября. Это как раз такая книга, о которой говорят: 'Прочтем-ка ее сейчас, чтоб уж потом не возвращаться к ней'.
* Не так громко! Вы слишком кричите, когда говорите правду.
22 ноября. Он принадлежал к вполне почтенной семье, как и все воры.
* Прославившийся на литературной панели.
* Ужасно горжусь тем, что есть во мне беспокойство Руссо, однако знаю, как далеко муравью до коршуна, терзающего печень.
26 ноября. 'Львиная доля', пьеса Кюреля. Генеральная репетиция. Хорош третий акт, хорош, как хороша лекция по логике какого-нибудь модного профессора; все прочее - так себе. Меня это не интересует. Социальный вопрос, разрешаемый с помощью метафоры. Священник говорит вполне разумные вещи, но все-таки он - священник; а где же человечество?..
* Ему недостает той безмятежности, которая не мешает художнику испытывать все тревоги человека обыкновенного.
29 ноября. Счастье - самое краткое из всех впечатлений.
* Лошадь, жеманно приподняв копыто, пьет из ручья, как пьют миленькие дамы, кокетливо отставляя мизинчик.
* Эту пьесу нетрудно разругать, надо лишь добавить, что талант автора здесь ни при чем.
1 декабря. Я хотел бы жить и умереть в мягком климате этой женщины.
* Следует восхищаться гением Мюссе: все его недостатки - это недостатки его времени.
5 декабря. - Гитри, - говорит Бернар, - все равно что медная проволока. Чувствуется, что он проводит девяносто пять процентов электричества, которым его заряжают.
8 декабря. Все кончено. Мне нечего больше сказать. Это - бедствие. Катастрофа полной немоты. Мое воображение не может сделать ни малейшего усилия. Ему не поднять и соломинки.
* Писатели говорят, что их читают в Германии, когда хотят утешиться, что не находят себе читателей во Франции.
* Когда зимой, присев у дорожного столба, женщина дает младенцу грудь, не старайтесь убедить себя, что грудь из резины, а ребенок картонный.
14 декабря. Бывает, что я чувствую себя Демосфеном - с камешками во рту.
* Я ничего не хочу писать без чувства, а чувство у меня ленивое: поэтому я и пишу так мало.
15 декабря. Генеральная репетиция 'Дурных пастырей'. В уборной Гитри все: Мирбо, Эрвье, Роденбах, Лаженес, энтузиасты, неистовые. Если бы я, захваченный глубокой жалостью к простым людям и беднякам, пожал бы руку Фирмену, слуге Гитри, вся эта компания расхохоталась бы...
Их социалистические пьесы сведут меня с ума. По мнению толстяка Бауэра, лучше 'Дурных пастырей' не было у нас ничего за последнее столетие. Мендес ему подпевает. Все согласны с Лаженесом: дух правды, дух божий веет здесь. А мне хочется просить прощения у Кюреля за то, что мне не понравилась его 'Львиная доля'.
И все мы подлецы, и я в первую очередь, потому что не кричу Бауэру, Мендесу и Лаженесу: 'Все вы смешные марионетки, и то, что Жан Руль кричит политикам в пьесе Мирбо, он когда-нибудь крикнет и вам. Он крикнет: 'Вам ведь наплевать на рабочих. Депутаты, вы не даете нам ничего, кроме речей, а когда мы просим хлеба или денег, вы пишете статьи, но гонорар идет вам. И это еще не все. Долой Сару Бернар, великую, страстную Сару, которая, умерев в пятом акте, подымается и бежит в кассу узнать, какой доход принесла ей эта смерть ради нас. Долой Мендеса, который сперва изойдет слезами, услышав наш вой, затем отправится в пивную, чтобы восстановить свои силы, после чего истратит их со шлюхами. Долой Бауэра, которому жалость к бедным приносит пятьдесят тысяч франков в год и звание передового писателя! Долой всех, всех! Деньги обратно, и почести, и самую славу! Мы хотим не просто хлеба, но вашего хлеба. Я хочу половину. Меньшим я не удовлетворюсь. Да! Вам я оставляю другую. Если вы только художники, мне нечего вам сказать. Я не художник. Я вас не понимаю, но уважаю, вежливо кланяюсь вам и прохожу мимо. Но если вы начинаете хлопотать о моей судьбе, я вправе потрепать вас по животику и сказать: 'Ну-с, поговорим по душам'. Если вы скажете: 'Мы не мещане, мы люди идеи', - мы крикнем вам, что не понимаем всех этих тонкостей, и, вместо всяких аргументов, разобьем вам морду и продырявим вашу шкуру. Вы очень гордитесь тем, что говорите свои глупости не с трибуны, а в газетах, что, впрочем, не мешает вам при случае высокопарно заявлять, что газета является и должна быть трибуной. И долой Жюля Ренара, счастливого человека, собственника, который всегда жалуется и который на самом деле эгоист и ханжа, так как, говоря жене и детям: 'Будьте счастливы', прибавляет: 'Будьте счастливы тем счастьем, которое нравится мне, иначе берегитесь'.
- Все это грубо, грубо! - говорит Малларме. - Эти актеры, желающие играть жизнь, не изображают жизни ни на йоту. Они не способны даже передать то живое, что есть в салонной болтовне или в складках платья. И потому жизнь в театре коробит меня. Кроме того, моя собственная жизнь причиняет мне достаточно страданий: на эти маленькие драмы расходуется слишком много моих чувств, и я не могу пробавляться фальшивым подражанием. Оно оскорбляет чувство целомудрия, которое есть во мне. Да, мне кажется, что все эти люди вмешиваются в то, что их не касается. Я люблю только драмы Вагнера и балет. Они нравятся мне потому, что отражают жизнь другого мира.
- Будь мне двадцать лет, - говорит Клемансо, - я бы подложил бомбы под все городские монументы.
Господин Клемансо, такие вещи говорятся в шестьдесят лет.
Сара Бернар придумала занавес, который легко подымается для полдюжины вызовов.
Я ненавижу публику, к которой принадлежу и которая грязнит мои впечатления и чувства. Я ненавижу эти способы завладевать мною и терзать мои нервы. Ах, один прекрасный стих, и все стало бы на свое место!
...Музыка - искусство, которое меня пугает. Мне кажется, что я в утлой лодчонке среди бушующих волн. Особенно же меня восстанавливает против музыки, в которой я профан, то, что мировые судьи в провинциальных городах без ума от нее. Спрашивается, что может свести с ума таких субъектов?
16 декабря. Умер Альфонс Доде. Вот уходишь от него, и он раздевает тебя на глазах оставшихся гостей. Спустившись с лестницы, ты уже чувствовал себя совсем голым.
