ведающие благоразумием. Первым приходит в себя Мурат. Я могу его не любить, а временами даже ненавидеть, но всегда отдаю ему должное: природа над ним не отдыхала. Уверен, начни Мурат раньше и имей соответствующие его дарованию условия, он стал бы великим спортсменом. Для того чтобы войти в мировую элиту, у него было все: абсолютное бесстрашие, редкостная координация движений, фанатичное упорство и умение держать удары. У иных от неудач опускаются руки, Мурат же становится злее и настойчивее. Однажды после сокрушительного поражения в слаломе он начисто выиграл скоростной спуск и прямо с пьедестала отправился в больницу: даже тренер не знал, что Хаджиев вышел на старт с трещиной в ключице. Годы сильно изменили его, но не вытравили спортивной закалки. Ориентируется он мгновенно: как когда-то на трассе, в доли секунды определяет, где притормозить, а где развить максимальную скорость, где принять обтекаемую стойку, а где выпрямиться, каким соперником можно пренебречь, а с каким пойти ва-банк. А если учесть, что он великолепно знает не только правила игры, но и дело, то понятно, почему ему прочат большое будущее. И Мурат круто меняет тактику. Протокол - минутная прихоть, он его больше не интересует: если уж очень будет нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся. Другое дело - человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей серьезностью, ибо у начальства имеется обыкновение сначала, идя по горячим следам, снимать с работы, а уже потом разбираться, кто и в какой степени виноват. Тем более что о возможной трагедии предупредил не кто-нибудь, а Оболенский ученый с мировым именем, 'крестный отец' Кушкола, его имя здесь свято. Мурат еще не сказал ни слова, но его дружелюбный взгляд говорит мне, что мы в очередной раз союзники. - Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про 'Актау'? Я подробно излагаю содержание нашей беседы. - Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий Станиславович смоделировал, совпадает с нашей сегодняшней? Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю. - Какие разрушения произведет воздушная волна, если достигнет 'Актау'? Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков здание в любом случае устоит, но пострадает фасад: выбьет окна и балконные двери, может даже повредить, а то и сорвать крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в несколько сот метров. Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не бывало. Актер! - Вот видите, товарищи, - иронический кивок в мою сторону, - Уваров снова хотел нас запугать, а вынужден был признаться, что опасность грозит только фасаду. Фасаду! Значит, нужно переселять только половину людей, а не всех, как того требовал Уваров. Паникер Максим, панике-ер! Превратив этим маневром свое поражение в победу, Мурат спрашивает, какие у кого имеются соображения. Директора подавленно молчат. Бычков, который еще десять минут назад изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию, притих и сочувственно смотрит на Гулиева: все познается в сравнении, кому сейчас по- настоящему плохо, так это директору 'Актау'. Настолько плохо, что он не в силах произнести ни слова и только отрешенно разводит руками. - Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? насмешливо спрашивает Мурат. - Будем считать, что зарядку. - Он встает, надевает шапку, пальто. - Совещание окончено. - У меня не все, - говорю я. - Цицерон! Ну, побыстрее. - Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе бульдозеристы, да еще электрики тянут к 'Бектау' временную линию. Предлагаю работы прекратить. - Нельзя прекратить, - Мурат знаком останавливает Бычкова, который взвивается над столом и готов вступить со мной врукопашную, - 'Бектау' необходима связь, энергия для отопления и кухни. - Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и проинструктировать людей. - Я уже выставил. - Бычков облегченно вздыхает. - И проинструктировал, - добавляет Мурат. - Все? - Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди лавины - и кое-кто из них окажется... - я чуть было не сказал 'Надиным пациентом', - пропавшим без вести. - Абдул, ты ответственный, - рубит Мурат. - Мобилизуешь с Хуссейном спасателей, дружинников. Ну, все? - Копия протокола, - напоминаю я. - Бюрократ! - рычит Мурат. - Гулиев, отдашь Юлии, пусть перепечатает. Бычков, занимайся своим хозяйством, остальные со мной. Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете хочется окунаться в этот бурлящий котел. Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания 'Актау', неизменно украшающий, наряду с Мариам, рекламные проспекты Кушкола, превратился в заурядный зал ожидания. Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят бездомные, в столовую, ресторан и кафе тянутся длиннющие очереди, у перегородки, за которой с измученными лицами сидят администраторы, кипят страсти. Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро проскальзываю в медпункт - после визита к Хаджи Надя по просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В небольшой приемной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и поломанными конечностями; на людях они носят свой гипс как орден, но в медпункте человек с гипсом может гордиться разве что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на моем пути вырастает частокол из палок и костылей, но я высокомерно роняю: 'Муж доктора Загорской', - и, провожаемый подобострастными взглядами, прохожу к Наде. Давно не видел ее в белом халате и чепчике, они ей к лицу куда больше, чем джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав, что она чиста и непорочна, как ангел. Она не очень избалована моими комплиментами, хотела бы услышать еще, и я добавляю: 'Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма'. Это Надю тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу чью-то распухшую клешню, почтительно покашливает, и я, напомнив про обед (его по моему указанию готовит Гвоздь), ухожу к маме. - Ты очень спешишь? Катюша! Дух захватывает - до того она сногсшибательна в туго обтягивающем красном эластике. На меня завистливо смотрит субъект с закованной в гипс ногой. - Я бы на вашем месте бросил все дела, - говорит он, даже если бы это были собственные похороны. Я благодарю закованного за совет, вывожу Катюшу в коридор и рассыпаюсь восторгами по поводу ее внешности. - Про внешность мне уши прожужжали, мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее. - Но не могу же я хвалить твой ум, - оправдываюсь я. - Ты мне все равно не поверишь. - Тебе я вообще не верю, ты бессовестный лгун! торжественно возвещает она. - Надя тебе не жена! - Разве? - Я морщу лоб. - Память у меня стала ни к черту, нужно будет заглянуть в паспорт. А где твоя свора? - Бессовестный лгун, - повторяет Катюша. - Что ж, тем хуже для тебя. - Почему же? - Потому что лгунам я никогда не позволяю гадать мне по руке. Так, мне явно дается возможность вновь вступить в игру, из которой я уже счел себя выбывшим. Интересно, что ей от меня надо? - А если я докажу, что не лгун, позволишь? - Сначала докажи. - Запросто. Я когда-нибудь тебе говорил, что мы с Надей женаты? Катюша озадачена. Я терпеливо жду. Она закусывает нижнюю губу (совсем как Юлия, до чего они однообразны в приемах!) и вопросительно на меня смотрит, давая понять, что готова снять свое обвинение. Что-то слишком быстро. Что ей все-таки от меня надо? Не для того же она меня разыскала, чтобы определить мое семейное положение. - Моя честь восстановлена? - Я беру ее теплую ладошку и глубокомысленно рассматриваю. - Поразительно! Никогда и ни у кого не видел такой отчетливой линии искренности. Твоя главная черта - это искренность. Катюша скромно улыбается, она и без меня знает, что очень правдива. - Любопытно, - бормочу я, - видишь эту продольную линию? Тебе суждена встреча с шатеном, рост высокий, профессия лавинщик... Кто бы это мог быть? Но погоди, продольную линию пересекает поперечная, шатену мешают какие-то барбосы... - Барбосы остались с носом, - хихикает Катюша. - Ну и нахал же ты, Максим! Ладошка, однако, из рук нахала не изымается, бессильно лежит, но из нее, кажется, бьет током. Какие глаза, щечки, зубки! Так и просятся восточные сравнения - бездонные озера, персики, жемчуг. Исключительно интересно узнать, какие мысли бродят в этой прехорошенькой головке, какая ложь готова сорваться с этих улыбающихся губ. А меня поощряют, я читаю в ее глазах обещание и чувствую, что слабею: еще одна улыбка, еще один такой взгляд - и я сдамся на милость победителя. Черт бы побрал эту гостиницу, в которой негде уединиться! Не выпуская ладошку, я веду Катюшу к окну, задергиваю штору и целую длинные тонкие пальчики. В эту минуту я намертво забываю о ее вероломном поведении и о мудрой характеристике, которую дал ей Гвоздь. - Глупенький, - воркует Катюша, подставляя пальчики. Она торжествует, наконец-то укротила такого зверя. - Здесь будешь гадать или найдешь более подходящее местечко? Знаешь что? Возьми у нашего инструктора Никитенко ключ от пункта проката и дай мне, я там спрячусь и буду тебя ждать, хорошо? Потрепав меня за ухо, она высвобождается и танцующей походкой идет к вестибюлю. Черт меня побери! Пункт проката - не самое идеальное место, но погадать Катюше по руке я готов, кажется, на лавиносборе четвертой лавины. Петю Никитенко, усталого и злого, я нахожу в вестибюле. Он возглавляет группу инструкторов, охраняющих входы и выходы из гостиницы, вторые сутки не спит и проклинает тот час, когда променял свой любимый Минск на этот 'сумасшедший дом'. Нужны лавинные зонды? На, бери ключ, потом вернешь. Я почесываю ключом подбородок и подмигиваю Катюше, которая шлет мне воздушный поцелуй из-за Петиной спины. Теперь нужно ключ передать, но Петя меня не отпускает, требует честно обрисовать ему лавинную ситуацию. Я обрисовываю, а взамен Петя доверительно сообщает, что по агентурным данным несколько групп отчаянных туристов замышляют побег, одну уже изловили при попытке взломать двери в пункт проката, где хранятся отобранные у туристов лыжи. 'Заводилы - те самые твои барбосы с их красоткой стюардессой, она еще за
Вы читаете Белое проклятье
