возбуждение в хорошо компенсированном состоянии для творческого приступа.
О том, что эпилептоидное возбуждение стимулировало разряду его творческих комплексов, свидетельствует целый ряд данных, исходящих от самого Толстого и его близких.
Так, из письма Т. А. Кузьминской к Н. Н. Апостолову, мы узнаем следующее: '... Я писала (под диктовку) Л. Толстого: 'нынче поутру, около часа, диктовал Тане, но не хорошо, без волнения, а без волнения наше писательское дело не идет (разрядка наша Г. С. ).
'... Левочка все читает и пытается писать, а иногда жалуется, что вдохновения нет... '.
Мы уже указывали на то, что под 'вдохновением' понимается в устах эпилептоидного типа (см. вып. 1, том II этого 'архива'). 'Вдохновение' это просто возбуждение. Из этого мы видим, что без 'волнения' (или, что то же, без 'вдохновения') у него 'писательское дело' не идет'. Это не значит, конечно, что в то время, когда не было возбуждения, он не работал. Толстой, как известно, заставлял себя работать и вне возбуждения, ибо при всяком творчестве есть периоды черновой или подготовительной и всякой другой работы.
Здесь речь идет о тех творческих периодах, когда он создавал (с большим подъемом) легко и с громадной продуктивностью. В это время его творчество сопровождалось не только возбуждением, но и необычайной гипербулией, свойственной также эпилептоидам в их периоды возбуждения. Это дает возможность эпилептоиду проявить фанатическое упорство в достижении намеченной цели. Так, например, в отношении созидания 'Войны и мира' Софья Андреевна говорит:
'.... ни одно свое произведение Лев Николаевич не писал с такой любовью, с таким упорным постоянством и волнением (Разрядка наша Г. С. ), как роман 'Война и мир', это был расцвет его творческой силы....
Ценное признание о позитивной роли эпилептоидного возбуждения и аффекта на его творческие силы дает Толстой в рассказе 'Люцерн'.
Описывая то место, когда он угощал странствующего музыканта шампанским и когда вошедший швейцар сел бесцеремонно у их стола, его возбуждение стало нарастать. Толстой, между прочим, по этому поводу замечает: 'Я совсем озлился тою кипящею злобой негодования, которую я люблю в себе, возбуждаю даже, когда на меня находит, потому что она успокоительно действует на меня ц дает мне хоть на короткое время какую-то необыкновенную гибкость, энергию и силу всех физических и моральных способностей...
Это замечательное признание говорит нам многое.
Во-первых, что если он разряжается возбуждением и аффектом, то это действует на него успокоительно. Во-вторых, что для нас ценнее всего, что возбуждение дает ему необходимую гибкость, энергию и силу всех способностей. Это лучше всего иллюстрирует нам психомеханизм его творческих способностей. Вот почему он любит это возбуждение и даже искусственно возбуждает в себе аффект.
Эпилептоидное возбуждение и эпилептоидные экстазы, несомненно, давали Толстому ряд особенностей в механизме его творчества.
Так сопровождающаяся вместе с экстазом эпилептоидная гипермнезия давала ему целый ряд преимуществ.
Прежде всего в отношении необычайной быстроты созидания своих произведений.
Так, например, летом 1886 года, когда Л. Толстому пришлось лежать длительно в постели, вследствие рожистого воспаления (после ушиба ноги). Он лежа диктует драму 'Власть тьмы'. С. А. Толстая отмечает, что эта драма создавалась довольно быстро (стр. 253, Апостолов, 'Живой Толстой', Москва, 1928 г. ). Невидимому, здесь также сыграло роль возбуждение при высокой t° рожистого воспаления.
Софья Андреевна однажды отмечает:
... я помню, говорил он: как приятно писать для сцены. Слова на крыльях летят... (Разрядка наша. Г. С. ). Этими словами Л. Толстой прекрасно охарактеризовал свою гипермнезию в состоянии возбуждения.
Клиницистам хорошо известны те состояния, когда 'слова на крыльях летят'. Количественный наплыв идей маниакального состояния свойственен также и при эпилептоидном возбуждении или экстазе.
Отличительной чертой при наплыве идей эпилептоидов является характерная для них гипермнезия, дающая в эти моменты обострение интеллектуальных восприятий и способностей.
Здесь мы имеем не только простые количественные симптомы, но и качественные.
При маниакальных состояниях, количественный наплыв идей, образов следует в порядке кинематографической смены образов, относящихся к реальной текущей жизни (быта, деятельности) и конкретных вещей. У эпилептоида этот наплыв образов, если касается конкретных вещей и реальных сторон жизни, носит панорамный характер. Картины и образы появляются одновременно, укладываются один около другого, при чем конкретность и реальность переживания этих образов, перемешиваются с абстрактно- символическим мышлением, где принимают характер сгущения, что, в свою очередь, делает их склонными к метафизическим концепциям своих переживаний.
У Толстого мы видим это в 'Отрочестве' (стр. 238, гл. XXVII), где он говорит об этом таким образом:
'.... В метафизических рассуждениях, которые бывали одним из главных предметов наших разговоров, я любил ту минуту, когда мысли быстрей и быстрей следуют одна за другой и, становясь все более и более отвлеченными, доходят, наконец, до такой степени туманности, что не видишь возможности выразить их, и, полагая сказать то, что думаешь, говоришь совсем другое. Я люблю эту минуту, когда, возносясь все выше и выше в области мысли, вдруг постигаешь всю необъятность ее и сознаешь невозможность идти далее'.
Из этого отрывка мы видим характер его гипермнестических переживаний. Процесс обострения психических переживаний идет от конкретного к абстрактно - метафизическому, где он доходит до такого состояния, что 'полагая сказать то, что думаешь, говоришь совсем другое'... т. е. до моментов, где реальное мышление теряет свою конкретную форму и переходит в абстрактно архаическое, где одни символы понятий замещаются другими (в отличие от маниакальных гипермнезий, где конкретная форма мышления сохраняет до конца свою реальность, несмотря на то, что 'вихрь идей' не дает возможности угнаться за ними).
В этих эпилептоидных гипермнезиях теряется чувство времени. Пространственные восприятия не сообразуются с реальными восприятиями или переплетаются с ними.
Характерна также внезапность появления комплексов, поражающих эпилептоида, вследствие чего у эпилептоида при описании этого переживания прорывается характерное выражение: 'вдруг'. 'Вдруг постигаешь'... говорит Толстой в вышеуказанном отрывке.
Эти гипермнезий дают творчеству эпилептоида много качественных преимуществ, которые отмечаются и подчеркиваются самим Толстым.
Описывая эпилептоидный экстаз Пьера перед женитьбой, когда он переживал 'радостное', 'неожиданное сумасшествие', Толстой говорит (в лице Пьера): 'Может быть я и казался тогда странен и смешон. но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда-либо и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что... я был счастлив'. Этим Толстой хочет сказать: хотя переживая 'радостное сумасшествие', (сиречь, экстаз эпилептоида), я казался ненормальным для других, но умственные мои способности не только не страдали (он 'понимал все. что стоит покидать в жизни'), наоборот, переживая гипермнезию, в этот момент он 'был умнее и проницательнее, чем когда либо'.
Этим он ясно показал, какое колоссальное значение играли эти приступы 'безумия' или радостного 'сумасшествия' для его творчества. Он нам поясняет: 'Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия'. Почему? А потому что проницательность гипермнестических переживаний для него имела огромное значение в творчестве, ибо... 'Все суждения, которые он, Пьер, составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. 'Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, во внутренних сомнениях и противоречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен... ' (разрядка наша).
Этим нам Толстой сам подтверждает, что он руководился гипермнезиями 'счастливого безумия' в случаях надобности.
Об этом он также говорит в 'Анне Карениной', описывая счастливый экстаз Левина в день согласия Кити на брак с ним, и, переживая в этом экстазе такого рода гипермнестические переживания во время заседания в тот же вечер, Толстой между прочим подчеркивает:
'Замечательно было для Левина то, что они все (т. е. все присутствовавшие ему незнакомые члены заседания (Г. С. ) для него нынче были видны насквозь и по маленьким прежде незаметным признакам он узнавал душу каждого и ясно видел, что они все были добрые....
