— А пока сперва давайте помечтаем! Я дам вам знания! Смысл существования! Это настоящий капитал в наших делах! Подлинный дар!.. Я допущу вас к бумагам, ко всем бумагам!.. Ответственный секретарь… Ответственный за имущество. А? Это кажется мне наиболее подходящим… Вам нравится? Не претенциозно?.. Подойдет?
Безусловно, мне это подходило… Мне подходило все… Но ответственный за имущество — это было далеко не почетно… Это была тяжелая работа!.. В этом я сразу убедился… Я должен был выполнять всю работу по доставке с ручной тележкой… Все походы к издателю… К тому же я отвечал за все неисправности воздушного шара… Я должен был находить все нужные инструменты, барометры, распорки, детали и прочие побрякушки… Я чинил все прорехи и оболочку… Я чинил ее пенькой и клеем. Я делал заново все узлы на канатах и веревочках… такелаж постоянно рвался… «Верный», этот воздушный шар, священный баллон, был окружен всеобщим почетом, даже когда лежал в глубине подвала, обсыпанный нафталином… и мириады червячков жировали в его складках… К счастью, крысам каучук внушал отвращение… только совсем маленькие мышки грызли ткань. Я находил в «Верном» прорехи и малейшие лакуны и чинил их, зашивая через край, все зависело от размера дырок… Понемногу он рвался везде, я штопал его часами, это кончилось тем, что я оказывался полностью поглощен этим занятием.
В клетушке гимнастического зала было чуть просторней… К тому же нельзя было, чтобы меня видели… посетители лавки…
Однажды, это было включено в наше торжественно соглашение, я тоже должен был подняться в этой штуке на высоту трехсот метров… Как-нибудь в воскресенье… Я буду вторым… Тогда мой титул изменится… Он говорил мне об этом, я думаю, чтобы я больше старался… Он был крайне хитер… Он косился на меня своим маленьким поросячьим глазом… Я видел его насквозь… Он врал за двоих!.. Он заранее решил облапошить меня!.. Но все же жратвы в задней комнате конторы вполне хватало… Нельзя сказать, чтобы я был очень несчастен… Я ему действительно был нужен! Хозяин есть хозяин!
Пока я возился со своим шитьем, он заходил ко мне около четырех часов.
— Фердинанд! Я закрываю магазин… Если придут… и спросят меня… скажи, что я вышел пять минут назад, что я торопился! Я скоро вернусь!
Я знал, куда он идет. Он ходил в «Смуту», маленький бар в Пассаже Виладо, на углу улицы Радзивилл, узнать результаты бегов… Всегда в одно и то же время… Он ничего мне об этом не говорил… Но я все равно знал… Если он выигрывал, он насвистывал мелодию «Матчиша»… Это бывало не часто… Если он был в убытке, он был раздражен и повсюду плевался… Он ходил свериться на ипподром. Таскал за собой газетенку прогнозов. Отмечал своих «лошадок» голубым цветом… Это был первый порок, открытый мной у него.
* * *
Единственное, что его волновало, — это скачки… Поэтому он и ввел меня в курс дела… Он боялся, что я проболтаюсь… буду трепать повсюду, что он играет в Винсенн… и это дойдет до подписчиков. Он признался мне в этом немного позже… Он ужасно проигрывал, ему не очень везло, хоть он постоянно и увеличивал ставки, но все бесполезно, он больше не видел их, как своих ушей… В Мэзон, Сен-Клу, Шантильи… Везде было то же самое… Настоящая прорва… Все деньги за подписку стремительно уходили на это!.. И деньги от воздушного шара уплывали в Отёй… Лошадиные бега влетали в копеечку! Лонгшам! Ля Порт! Аркёй-Кашан! И оп! И оп! Ля-ля! Гарцуем! Скачем галопом! Я видел, как касса тает, почему — догадаться было не трудно… Маленькие монетки летели на жокейскую куртку! рысью! под фанфары! ставка! четверть! выиграть! все равно, каким способом!.. Чтобы хоть как-то расплатиться с издателем, мы перешли на фасоль… Моего рагу хватало нам на неделю, и мы ели его в бюро с салфеткой на коленях… Это было далеко не смешно!.. Проигрывая, он никогда не признавался в этом… Только становился злым, мрачным и агрессивным по отношению ко мне… Он явно злоупотреблял своей властью.
После двух месяцев испытания он понял, что я никогда не устроился бы в другом месте… Работа в «Самородке» была как раз для меня, как раз то, что мне нужно, а в другом месте и в другой обстановке я был бы совершенно невыносим… Это было написано мне на роду… Выигрывая, он ничего не откладывал в кассу, а становился еще омерзительнее, казалось, что он мстит за себя. Он готов был удавиться за одно су… Всегда скрытный и лживый, как женский бюстгальтер… Он рассказывал мне такие жуткие небылицы, что ночью я вспоминал их… И пересказывал их сам себе снова, настолько они были занятны… Неприличные! И длинные! Я даже просыпался и вскакивал от этого. Иногда они были специально так закручены и придуманы, чтобы меня подавить… Но когда он возвращался из Прованса после произведенной сенсации, успешного дела… наслушавшись комплиментов… когда «Верный» не слишком рвался… тогда у него появлялась чудесная жратва… Он сорил деньгами… Приносил нам кучу еды через дверь задней комнаты… целыми корзинами… В течение восьми дней мы набивали себе животы до такой степени, что лопались подтяжки… Я старался воспользоваться этим, так как потом наступал настоящий голод!.. Мы жрали соус с чесноком, зеленью, уксусом и яйцами… готовили телятину с грибами… корнишоны… сардины… лук… а потом приблизительно в течение целого квартала была одна хлебная похлебка без картошки… Ему было легче, он жрал еще раз вечером в Монтрту со своей половиной! Он не худел… другое дело — я!
Голод вынуждал меня тоже кое-что предпринимать… в основном это касалось подписки… Регулярных поступлений финансов не было… Одни убытки… Он очень страдал от всей этой бухгалтерии… Он должен был показывать ее своей жене. Этот контроль приводил его в отчаяние… Выводил из себя… Он потел часами… Были только хвосты и нули…
Но все же была одна область, где он меня никогда не надувал, не разочаровывал, не запугивал и не предавал, ни одного раза! Это было мое образование, мое научное обучение. Здесь он никогда не колебался, никогда не проявил даже минутного неудовольствия!.. Он был верен себе! Если я его слушал, он был счастлив, преисполнен удовлетворения и сиял… Я знал, что он готов был посвятить мне час, два и больше, иногда целые дни, только чтобы объяснить мне невесть что… Все, что касалось направления ветров, перемещения луны, калориферов, созревания огурцов и отражения радуги… Да! Он действительно был одержим дидактической страстью. Он хотел бы преподавать мне все предметы вместе и к тому же время от времени делать мне гадости! Он не мог себе в этом отказать, ни в первом, ни в последнем! Я долго думал обо всем в задней комнате лавки, когда чинил его хлам… Это было в нем от рождения, этот человек растрачивал себя… Он должен был бросаться, от одного к другому, но действительно до конца. С ним не было скучно! О! этого нельзя было сказать! Мое любопытство подталкивало меня как-нибудь сходить к нему домой… Он часто рассказывал мне о своей мамульке, но никогда ее не показывал. Она же никогда не приходила в бюро, она не любила «Самородок». У нее, должно быть, были на это свои причины.
* * *
Когда моя мать, наконец, убедилась, что я надежно пристроен и не уйду сразу же, что у меня есть стабильное занятие у де Перейра, она сама пришла в Пале-Рояль, чтобы принести мне белье… В сущности, это был только предлог… чтобы посмотреть, что это за дом… Она была на редкость любопытна и хотела все видеть, все знать… каков этот «Самородок»?.. Как я живу? Достаточно ли ем?
От нашей лавки это было не так уж далеко… От силы четверть часа пешком… Несмотря на это, она задыхалась от усталости… Она была совсем вымотана… Я заметил это еще издалека… в конце Галереи. Я беседовал с подписчиками. Она опиралась на витрины и останавливалась, задыхаясь… она отдыхала каждые двадцать метров… Уже больше трех месяцев мы не виделись… Я нашел, что она крайне похудела и как бы потемнела и пожелтела, ее веки и щеки сморщились, много морщин появилось под глазами. У нее был по-настоящему больной вид… Как только она отдала мне мои носки, кальсоны и носовые платки, она сразу же заговорила об отце, хотя я ее ни о чем не спрашивал… Он всю жизнь будет страдать, тотчас же прорыдала она, от последствий моего нападения. Его уже два или три раза привозили на машине из конторы… Он едва держался на ногах… Он все время был подвержен обморокам… Он просил ее сказать, что охотно прощает меня, но больше не хочет со мной говорить… еще очень долго… пока я не пойду в армию… пока не изменятся мои манеры и настроения… В общем, не раньше, чем вернусь с военной службы…
Куртиаль де Перейр как раз возвращался из обхода, а возможно, из «Смуты». Он, должно быть, потерял меньше, чем обычно… Подойдя, он неожиданно вдруг стал крайне любезным, приветливым, мягким, насколько это возможно… «Счастлив видеть вас здесь…» А, по поводу меня? Обнадеживает! Он тут же пустился в похвалы, чтобы обворожить мою мать, и даже захотел, чтобы она поднялась наверх немного с ним побеседовать… в его личный кабинет… на «тунисский» чердак… Ей было тяжело пробираться за ним…
