- Я не настаиваю на том, что это Бухара, - заметил Оцуп, внимательно глянув на Штирлица.
- Джелалабад?
Оцуп даже всплеснул руками:
- Вы коллекционер?
- Я? Нет. Почему вы решили?
- По вашему вопросу. У меня бывали тысячи гостей, но никто никогда не спрашивал о Джелалабаде...
- Хм, для меня Джелалабад тайна за семью печатями... Афганцы считают себя пришельцами, некоторые интеллектуалы вообще говорят, что их племя является потомком эллинов... Я бывал в Джелалабаде... Росписи, которые я видел, а главное, рисунки, которые делали на базаре старцы, совершенно поразили меня своим сходством с фаюмскими портретами... На смену маскам древних египтян, которые приобщали умершего к вечной жизни, превращая его в ипостась Озириса, пришло искусство римских завоевателей, с их вертикальным скульптурным изваянием того, кто ушел, но тем не менее постоянно живет в доме потомков... Но как это перекочевало в Джелалабад? Почему я именно там увидел сдержанные, исполненные томительного зноя, цвета Древнего Египта?
- Потому, видимо, - Штирлиц услыхал у себя за спиной густой, чуть хрипловатый голос, - что миграция культур есть то главное, что подлежит еще расшифрованию.
Оцуп согласно кивнул:
- Познакомьтесь, пожалуйста, господа... Доктор Брунн, доктор Артахов.
- Очень приятно, - сказал Артахов, протягивая Штирлицу большую, чуть не квадратную ладонь. - По- русски меня зовут Петр Потапович.
- Очень приятно, - ответил Штирлиц, с трудом пожимая квадратную жесткую ладонь.
- Пошли в комнаты, Петруша, - снова по-русски сказал Оцуп и сразу же пояснил Штирлицу: - Нас тут мало, русских-то, каждым мигом дорожим, чтоб по-своему переброситься, не обессудьте...
В первой комнате, заставленной огромными шкафами красного дерева, оборудованными под музейную экспозицию, хранились русские складни: крохотные, деревянные, скромные; иконы, убранные серебром.
- А здесь, - Оцуп распахнул дверь во вторую залу, - у меня самое прекрасное, что есть. Милости прошу.
Он включил свет - яркие лучи ламп, направленных на стены, увешанные иконами, стремительно высветили длинные глаза Христа, молчаливый взгляд, обращенный на тебя вопрошающе и требовательно. Лица его были разными, Штирлиц сразу же угадал ш к о л ы: уж не Феофан ли Грек в подлиннике напротив меня? Откуда он здесь? Почему? Улица старого Мадрида, два русских, один из которых генерал полиции, второй <Петруша>, и поразительная живопись Древней Руси.
Вопрос чуть было не сорвался с его языка, но он вовремя спохватился; он не имеет права выказывать свое знание имени Феофана Грека; кто слыхал здесь о нем?! Кто, произнося эти два слова, может ощутить, как разливается сладкое тепло в груди?! Русский, кто же еще! А ты немец, сказал он себе. Ты Макс фон Штирлиц, ты не имеешь права хоть в чем-то открыть свою русскость, кто знает, может быть, именно этого и ждут. Кто? - спросил он себя. Оцуп? Или доктор Артахов?
- Невероятно, - сказал Штирлиц, - я ощущаю торжественность Византии, я слышу их песнопения...
- Никакая это не Византия, - насупившись, возразил доктор Артахов. Самая настоящая Россия-матушка... Не доводилось у нас бывать?
- Я проехал Советский Союз транссибирским экспрессом. В сорок первом, - ответил Штирлиц. - К сожалению, в Москве пробыл только один день, - все время в посольстве, был май, сами понимаете, какое время...
- Понимаю, - вздохнул Артахов. - Май - дурное слово, происходит от <маяться>... Вместо того чтобы Черчиллю в ножки упасть да помириться, на тебе, Гесса, пророка движения, обозвали безумцем...
- Ах, Петруша, не впадай, бога ради, в трясучку! Немчура все равно этого не поймет, - сказал Оцуп. - Да и я тоже.
Артахов длинно выругался.
- Не будет им прощенья за то, что дали себя сломать...
Странно, подумал Штирлиц, отчего все русские, которых я встречал за границей, совершенно убеждены в том, что никто из окружающих не понимает мата? Неужели потому, что глубинная Россия практически не видала иностранцев, и поэтому сохранила веру в то, что ее язык неведом никому, кроме ее сынов и дочерей? А доктор этот из старых эмигрантов. Действительно трясуч. Надо держать себя, следить за глазами; среди гостей вполне могут оказаться люди с особым зрением, - те умеют фиксировать не то что слово, а и взгляд.
- Ну, а теперь прошу дальше. - Оцуп оборотился к Штирлицу. - Тут есть то, что вас более всего заинтересует.
Генерал распахнул дверь в третью залу, выключив свет во второй, где были иконы; Штирлиц сразу же отметил, что Оцуп давно живет на Западе, приучен к здешнему р а ц и о; русские, тем более ожидая гостей, свет не выключают, гулять так гулять, во всем должна быть праздничность, а у этого в голове уже сидит счетчик, работает сам по себе, автоматически фиксирует песеты, которые придется отдать за освещение, - электростанций мало, свет поэтому дорог, генеральского оклада на все не хватит, особенно если держишь такую коллекцию.
Здесь, в помещении, еще большем, чем первые два, были собраны книги, многие тысячи русских, испанских, английских и немецких фолиантов.
- Да откуда же это?! - поразился Штирлиц.
- Плохо по Мадриду ходите, - дребезжаще рассмеявшись, ответил Оцуп, открыто радуясь его изумлению. - Пошарьте в лавчонках на Рибейра-де-Куртидорес, походите по Растро, поспрашивайте знающих людей возле <Каса контрабандистас> - черта купите, не то что книги семнадцатого века. Я, например, за бесценок приобрел фолиант Федорова!
- А кто это? - сыграл незнание Штирлиц, поражаясь тому, как наш первопечатник мог оказаться в столице католической Испании.
- Русский Гутенберг, - ответил Оцуп.
Артахов поморщился, сказал по-русски:
- Да что ты перед ним стелишься?! Почему это наш Федоров ихний Гутенберг, а не наоборот?
Оцуп раздраженно заметил:
- Удила не закусывай, Петечка! Немец раньше начал!
- Откуда знаешь?! Архивы смотрел? Какие? Все врут архивы! Не записали наши в какую ведомость вовремя, вот и отдали немцу то, что было по праву нашим.
Оцуп улыбнулся, пояснив Штирлицу:
- Где собирается больше одного русского, обязательно ждите ссоры, чудо что за нация!
В это время раздался звонок; п о ш е л гость; Оцуп, извинившись, отправился в прихожую.
- Вы кто по профессии? - спросил Артахов.
- Филолог. А вы?
- Изгнанник, - ответил Артахов. - Типично русская, знаете ли, профессия. А живу тем, что редактирую журнал <Оккультизм>, штаб-квартира-то наша в Асунсьоне, туда Сталин не дотянется, работаем, слава богу, спокойно, здесь ненадолго по делам... Много вашего брата в Парагвае обосновалось, славные люди, чистосердечны, в страдании очистились, проходят сейчас новую закалку - к силе это, верю. А ежели говорить серьезно, то я закончил исторический факультет. Изучал судьбу Родины, всего себя отдавал этому предмету...
- В России? - поинтересовался Штирлиц.
- А где ж еще можно изучать ее историю? Не в Америке ж?! Там одна жидовня, они на нашей истории канкан пляшут! Только о том и мечтают, чтоб снова туда влезть, гешефты свои раскручивать... Да и у вас, немцев, Россию изучали свысока, как словно какой гербарий разглядывали.
- Я считал Олеа... - Штирлиц заставил себя сыграть, будто он забыл фамилию первого иностранного бытоописателя России.
- Олеария, - помог ему Артахов, усмехнувшись. - Сукин сын. Ему Ватикан платил за клевету.
