просьбой собраться на фестиваль в Луна Парке: <Все сборы от фестиваля должны пойти нашим сестрам и братьям в Сан Хуане! Мы - аргентинцы! Мы - общность! Если мы не поможем себе, нам не поможет никто!>.
Здесь, на фестивале, он и встретился с Евой Дуарте; через два дня Перон приехал в студию, где работала Ева, на радиостанции <Бельграно>. В прессе появились первые фотографии, на которых Перон и Ева были вместе. Затем он съехал со своей квартиры на улице Ареналес, где жил с молоденькой медичкой, и переселился в тот дом, где этажом выше жила Ева. Писатель Муньос Аспири - по представлению Перона - был назначен директором управления пропаганды в министерстве информации.
Именно он, Аспири, и внес предложение выдвинуть Перона кандидатом в президенты Аргентины на предстоящих выборах.
Директор жандармерии генерал Фортунато Дживанони пригласил Перона к себе в ставку:
- Полковник, это правда, что актриса Ева Дуарте посещает вас в министерстве труда?
- Истинная правда, - ответил Перон, помолодевший за эти недели на десять лет, подобранный, улыбающийся, со светящимися глазами. - Она посещала меня там и будет посещать, потому что она борется за права женщин, а я - за права армии.
- Вы считаете, что это хороший пример для офицеров?
- Да, если они имеют таких же подруг, как великая актриса Ева Дуарте.
И он отправился в Сенат, где выступил в защиту феминисток, требовавших предоставления женщинам права участвовать в выборах. Выдающиеся актрисы страны, писательницы и художницы немедленно поддержали полковника.
Не скрываясь, Перон поддержал фильм по сценарию Алехандро Касона, в котором Ева играла главную роль, получив за это немыслимый гонорар пятьдесят тысяч песо!
(Неизвестно, какую сумму уплатила Ева Дуарте своему другу, натурализовавшемуся немцу, члену НСДАП Людвигу Фрейде, но именно тогда она приобрела у него маленький отель по улице Теодоро Гарсия, 2102.)
Все эти месяцы Ева работала день и ночь, выпуская радиоспектакли о выдающихся женщинах мира: тут была и Анна Австрийская, и госпожа Чан Кайши, и Сара Бернар, и Элеонора Дузе, и, наконец, леди Гамильтон.
А когда по просьбе Евы ее старый приятель Оскар Николини получил назначение - опять-таки с подачи Перона - на пост директора почт и телеграфа, армия поднялась на дыбы.
Перон, тем не менее, стоял на своем.
Армия отказывалась утвердить это назначение.
Тогда Перон отрекся от всех своих должностей и вышел из правительства.
Капитаны генерального штаба подняли части столичного гарнизона и окружили его дом. Ева и Перон успели выйти черным ходом на улицу: там их ждал автомобиль Людвига Фрейде, он вывез их в свой маленький замок на острове в курортном местечке Тигре.
В Буэнос-Айресе трудно сохранить тайну: на остров прибыл шеф полиции столицы Аристобуло Миттльбах и арестовал Перона, отправив его в заключение на остров Мартин Гарсиа.
В тот же день Ева вернулась в Буэнос-Айрес и поселилась у своей подруги - актрисы Пьерины Далесси. Именно оттуда, на машине испанской певицы Кончиты Пикер, она отправилась на фабрики столицы, в рабочие окраины, в студенческие общежития; позже к ней присоединился руководитель профсоюзов холодильной индустрии анархист Чиприано Рейес; назавтра сотни тысяч рабочих, причем самых бедных, собрались на Пласа де Майо; множество людей пришли без рубашек. <Вы, безрубашечники, - воскликнула Ева, являетесь армией Перона! Он пришел, чтобы дать вам права, труд и счастье!> С площади она отправилась на радиостанцию <Бельграно> и повела оттуда репортаж о происходящем на Пласа де Майо. В тот же день Перон был освобожден и прибыл в дом правительства; оттуда - уже в качестве нового руководителя страны - он вместе с Евой отправился в имение Сан Николас к доктору Роману Субица, будущему министру иностранных дел. Через неделю он бракосочетался с Евой; ни один журналист на церемонию не был допущен; акт подписал Хуан Антонио Ордиалес, будущий директор <Комиссии по вопросам собственности немцев и японцев> в правительстве Перона.
Следом за этим Перон отправился в турне по стране - приближались выборы; все ключевые посты заняли его сподвижники; однако исход дела решали голоса аргентинцев.
И когда Перон впервые вышел к микрофонам для того, чтобы произнести речь в качестве претендента на пост президента Республики, и Ева стояла рядом с ним - двадцатичетырехлетняя женщина с умом опытного политика, - он почувствовал растерянность, а <безрубашечники>, собравшиеся слушать человека, который должен дать им труд, хлеб и свободу, напряженно ждали его программу.
А он стоял у микрофонов, и перед глазами проходила его жизнь, и сквозь прекрасное лицо Евы, которая теперь постоянно была с ним, где бы он ни находился, он вспоминал и свое детство в Патагонии, и Рим, и немецких друзей и слышал свои слова восторга по поводу их побед над большевиками, а после он вспомнил, каким ударом для него было крушение Гитлера под Сталинградом, а потом был Курск, когда он как военный историк понял неизбежность краха третьего рейха, - воистину, война есть продолжение политики иными средствами, - а после он видел кадры хроники о штурме Берлина. И тут он осознал, что в нынешнем мире, в сегодняшней ситуации он не сможет сказать ни одного слова в поддержку разгромленных друзей, наоборот, он должен отдать их на заклание, и говорить сейчас следует совсем не то, что было написано на тоненьких листочках людьми из его предвыборного штаба, но то именно, чего ждут <безрубашечники>; лишь выиграв их, можно будет подумать о прошлом, а сейчас следует жить будущим.
И Перон, отложив листочки с написанным текстом, заговорил о том, как богата страна и как беден народ, как бесправны неграмотные, женщины, юноши, сколь могучи силы олигархии, именно она парализует любое начинание, связанное с попытками улучшить жизнь крестьян; он называл болезни общества, которые были понятны всем, и призывал покончить с ними тем способом, который известен ему одному; он говорил о том, что лишь реализм должен отличать настоящего политика: <Мы не боимся контактов с тем миром, который неприемлем, - я имею в виду Россию. Если народ хочет, мы установим с ней дипломатические отношения, пусть все убедятся воочию, что между американским империализмом, британским колониализмом и русским большевизмом нет особых различий, наш путь, аргентинский, свой, особый, приведет нас к победе, пусть только мне поверят!>
Рев толпы, столь похожий на шум прибоя, был ответом ему. И еще напряженная, какая-то осторожная при всей ее открытой ослепительности улыбка Евы...
ШТИРЛИЦ (Игуасу, ноябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________
Когда индеец уснул - а он мужественно боролся со сном почти до самого рассвета (раннего, весеннего, ноябрьского, многокрасочного), - Штирлиц, продолжая тихонько постанывать, качаясь, поднялся с койки, оделся, держась за стену, вышел, еле передвигая ноги, в пустой коридор, освещенный тусклой бело-голубой, какой-то покойницкой лампочкой, добрел до туалета, только что не падая, открыл фанерную дверь, ввалился в насквозь пропахшую тюремной хлоркой щ е л ь и, ищуще набросив крючок, выпрямился. Продолжая стонать, кряхтеть, он достал из кармана ручку, конверт испанской аэролинии <Иберия> и записал на нем колонку цифр. Сверив эти цифры с циферблатом часов, он начал хрипеть, изображая приступ рвоты. Никто, однако, к двери туалета не подошел: тишина; только в пальмах кричат какие-то странные птицы (<Уж не попугаи ли? А ведь и впрямь попугаи, вот чудеса!>). Он записал колонку цифр еще раз, снова изобразил приступ рвоты и в это время завел часы - неизвестно, когда удастся завести еще раз, упаси бог встанут, а это непростительно, потому что колонка цифр - время прилета и вылета самолетов из Игуасу. Он запоминал по-настоящему, лишь когда несколько раз записывал: цифры после этого делались своими. Все время игры в болезнь он мучительно повторял их про себя, дожидаясь того момента, когда сможет записать; холодные, отрешенные цифры станут после этого его собственностью, будь она трижды неладна. Он очень боялся, что его сморит и, проснувшись, он забудет эти чертовы <семь часов пятьдесят три минуты> и <пятнадцать двадцать две>. <Почему прибытие и вылет планируют не круглыми цифрами, а как бы специально путая пассажира?! Какая разница: вылетит самолет в семь или в шесть пятьдесят восемь?! Почему вы мудрите, люди? Надо стремиться к простоте! Ну да, - возразил он себе, - из этих минут набегут часы, которые позволят компании пустить еще один рейс, а ведь это деньги, чистое золото!>
...Он отчетливо понял, как ему надо поступить, когда в Рио они ждали служащего аэропорта, который должен был отвезти их на знойное летное поле - туда, где прогревала моторы маленькая авиетка. Он понял
