это, увидав расписание вылета самолетов из Игуасу на Буэнос-Айрес - через Посадас и Корриентес. При полетах на внутренних рейсах паспорта не спрашивают, просят лишь номер страхового полиса, имя и адрес родственников (чтобы перевести деньги в случае катастрофы - три тысячи песо; вполне хватит на белую надгробную плиту для комочка обгорелой земли, который будет выдан семье погибшего, - останки, подлинность подтверждается экспертами, принимавшими участие в осмотре <фрагмента трупа>). Номер страховки пассажира, стоявшего перед ним, он запомнил; главное - не напутать с количеством цифр (люди всегда сгорают на мелочах), адрес он тоже запомнил: толстая дама летела в Корриентес, улица Росалес, тысяча семьсот пять; почему такие большие улицы? Наверное, они нумеруют подъезды; судя по тому, что служитель аэропорта не удивился и не переспросил удивленно: <Как вы сказали? Дом номер тысяча семьсот пять?>, здесь такого рода нумерация была не в новость. Верно, именно в Бразилии проявил себя Шарль Эдуард Ле Корбюзье, новатор двадцатого века, фюрер обещал приковать его к позорному столбу за <кощунство над самой идеей градостроительства, полное отрицание традиций; фиглярство и служение беспочвенным идеалам интернационала>.
Он понял тогда, что единственным выходом (попыткой, актом отчаяния, страстным желанием вырваться) будут симуляция болезни в самолете, госпитализация, бегство; в Игуасу можно купить билет до Буэнос-Айреса, деньги в заднем кармане брюк.
<Жаль, если разденут в клинике: Ригельт наверняка заберет мой костюм себе для а н а л и з а; перед посадкой успел переложить доллары в карманчик, который был нашит на трусы, такая уж у испанцев мода - всюду, где только можно, ляпать кармашки. Спасибо, испанцы, ну, выручили, ай да молодцы!
Только б не забыть даты прибытия и вылета самолетов, только бы затвердить до той поры, пока не представится возможность записать их, посмотреть на колонки цифр раз двадцать, тогда они врежутся в память, не вырубишь топором; мужик, что бык, - втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь, - эк точно, а! Ведь как просто: казалось бы, мужик - человек упрямый. Вот и все. Но это пройдет мимо сознания, не споткнешься, не задумаешься, лежит наверху, а вот если поставить нужные слова в точный ряд, как это сделал Некрасов, родится образ, который единожды прочитав - никогда не забудешь.
Ну, хорошо, ты вызубрил даты рейсов, - сказал себе Штирлиц, выбрасывая мелко порванный конверт 'Иберии' в о ч к о. - Очень замечательно, молодец, а что тебе это дало? Авиетка уходит в двадцать три сорок две; уже ушла. А вторая отправляется в девять пятнадцать, попасть на нее - утопия. Или уж вместе с Ригельтом. А чем, собственно, он мне мешает? Прилетим в Буэнос-Айрес и расстанемся. Как он сможет не отпустить меня? Очень просто. Он обратится к первому встречному автоматчику: 'Держите, его ищет полиция, он - наци'?! Вряд ли. Да нет, такое просто исключается: в полицию поедем, в одной машине. Я нужен ему, а точнее - тем, кто за ним стоит. Нужен, вероятно, в ином качестве. Поскольку они обладают организацией и поэтому информированы, игра пока что идет в их пользу. Но если я им нужен, то мне это не нужно, хотя через Ригельта я бы смог выйти на всю их цепь. Вышел, допустим. Ну и что? Кто об этом узнает? Как кто? Люди. Это не ответ, а сопли. Если я бы мог выйти на их цепь, но рядом был бы Роумэн... Или Клаудиа... Тогда про их четко функционирующую цепь стало бы известно людям. Я ведь помню адрес и телефон Старка? Помню. А через него это ушло бы в газеты. Или через того же Мигеля из Лондона, которому сунули информацию про 'Стиглиса', он же 'Бользен'. Подставиться ригельтам, судя по всему, никогда не поздно. Только сделать это следует в нужное время. А сейчас надо уходить, - сказал себе Штирлиц. - Только сейчас. Утром может быть поздно. Утром, видимо, сюда приедут люди из его банды. И тогда я лишусь хоть какой-то, может быть, даже иллюзорной, но все же инициативы. Уходить надо здесь и сейчас. И ложиться на грунт. А потом идти в Буэнос-Айрес. Или в Асунсьон. Почему в Асунсьон? - удивился он. - Потому что у меня билет выписан до парагвайской столицы? Нет, - очень медленно и выверенно ответил он себе, - надо пытаться уйти туда, потому что там живет доктор Артахов, редактор 'Оккультизма', с которым тебя познакомил добрый маленький старый генерал Серхио Оцуп, который и по-испански-то говорит с одесским акцентом, ан - генерал франкистской армии. Ну, двадцатый век, ну, судьбы людские! Артахов ~ зацепка, через него я вернусь в Буэнос-Айрес, но осмотревшись, это так важно - иметь время на то, чтобы осмотреться! А куда здесь, в этой деревне, можно уйти? На чем уехать? Не знаю, - ответил себе Штирлиц, - но если ты подумал об этом, значит, что-то дало тебе повод так думать. Да, - ответил он себе, - когда меня несли на носилках через маленький домик аэродрома, я видел объявление, там было написано, что желающие получить экзотический отдых в сельве - охота и рыбная ловля, могут обращаться к Джеймсу О'Карри - калле Викториа Агирре, сто двадцать пять. Очень хорошо, - сказал себе Штирлиц, - прекрасно, что ты запомнил это, но там были еще какие-то объявления, почему ты не заложил их в пеналы памяти? Попробуй вспомнить, это важно, два предложения - не одно, это уже выбор, а что может быть прекраснее возможности выбирать? Ладно, не можешь. Тогда давай сейчас подумаем, как найти эту чертову Викториа Агирре. А вообще ты зря рассуждаешь, - сказал себе Штирлиц, - детская игра; наверняка индеец, нанятый Ригельтом, давно уже стоит около дверей, прислушиваясь к твоему жалобному кряхтенью. Ну, зачем же так резко? Не надо так шутить с самим собой. Нет индейца. Он спит. Я хочу этого. Я очень этого хочу, и поэтому будет только так. Навязанная воля - явление непознанное, я в нее верю, пусть уж бог простит мне эту мою веру>.
Он отворил дверь - индейца в коридоре не было; закраины неба сделались фиолетово-красными, хотя месяц еще висел в чернильном провале неба, окруженный далекими (не то, что из самолета) звездами, которые переливно калились изнутри бело-сине-зеленым пульсирующим подрагиванием.
Штирлиц вышел во двор клиники, продолжая раскачиваться (<Мне совсем плохо, не могу лежать, Ригельт!>), огляделся, заметил под навесом двух коней и повозку, тихо подошел к каурому мерину, понял, что время игры кончилось, быстро оседлал коня, с трудом залез на высокое, странной формы седло (раньше легко взбрасывал тело, каждый раз ощущая при этом все свои мышцы, - нет ничего прекраснее этого спорта, разве что только теннис) и тихонько тронул коня.
Выехав на улицу, - слава богу, земля не асфальт или булыжник! - тихо, нет грохочущего цокота копыт (этот звук всегда ассоциировался в нем с временем гражданской войны), - он с трудом поборол в себе желание пустить каурого аллюром к аэродрому. <Глупо: через час-два меня хватятся, Ригельт сразу же намылится именно на аэродром. Только Викториа Агирре, сто двадцать пять, О'Карри: 'экзотический отдых в сельве - охота и рыбная ловля', только туда. Я не знаю, отчего именно туда, но если меня тянет туда - значит, так надо, доверься чувству>.
В поселке было тихо, центральная улица взбегала вверх, две другие расходились вниз, к коричневой Паране, на другой стороне - Бразилия. <Ни одного пограничника, тишина> только б так быстро не светало, черт возьми! Пусть бы подольше был этот серый, размытый рассвет при полоске ослепительного неба на западе. Тут все наоборот, может, у них восток с другой стороны, но пусть бы так было с полчаса, потому что я могу разобрать названия улиц и номера домов, свет идет какой-то горизонтальный, и водопады гудят, в серой темноте слышно их бело-кипящее обрушивание, второе чудо света или восьмое, бог с ним, только б найти калле Викториа Агирре!> И он нашел ее, соскочил с коня, скрючился от боли, пронзившей поясницу, на этот раз застонал по-настоящему, без игры. <Если найдут, скажу Ригельту, что увидал каких-то двух подозрительных типов, решил бежать, подумал, не полиция ли ищет, потребует документы; в авиапорту Ригельт хорошо поднял шум: 'Не до проверки, человек умирает, скорее в клинику'. Все же я славно придумал эту и г р у, только б конь послушался меня и отправился восвояси. Ну, иди, конь, иди к себе под навес, там стоит твоя подруга и пахнет свежим сеном, иди, я бы пошел на твоем месте, ах, как я бы припустил, коли б меня пустили, не пускают, конь, а ты - иди, я очень тебя прошу, иди, вот молодец, до свиданья, конь, спасибо тебе, ты очень меня выручил!>
- Погодите, какая к черту охота? - удивился человек, зевая с собачьим подвыванием. - Откуда вы? Как черт из преисподни, право.
- Вы угадали, - Штирлиц тоже зевнул. - Я - оттуда. Я стою перед дилеммой: лететь в столицу, чего мне не очень хочется, или плюнуть на все и недельку поохотиться в сельве. Сколько стоит это удовольствие?
- А что у вас есть с собой?
- Ничего.
- О, это будет дорого стоить... Только объясните, откуда вы?
- Из больницы.
- Что вы там делали?
- Лечился. Меня прижало в самолете, делали клизму.
