не знаем, так кричим 'осанна'! Душа моя, Сашенька, дух твой всегда в моей душе, - разве эти слова для меня не были магическими, спасительными все эти годы?! Разве не стали они моей верой?!>
- Вы давно спите? - спросил Штирлиц.
- Не знаю. Не очень. Но я выспался. Мы долго сидели с вождем, он любит беседовать. Все вожди любят говорить. А может, слушать себя, черт их разберет.
- А женщина? Она давно отгоняет злых духов?
- Я же говорю: с той минуты, как вы уснули... Слушайте, вам правда полегчало? Когда вы уснули, лицо у вас, честно говоря, разгладилось и порозовело. Сам-то я всему этому не верю... Но вы порозовели, что правда, то правда... Будем вставать?
- Пора идти?
- От вас зависит. Вы меня купили на эти дни, я служу, мне торопиться некуда... Чем дольше проторчу в сельве, тем деньги будут целее в банке. Или хотите еще поспать?
- Нет. Я себя чувствую бодро. Какая-то даже, знаете ли, повышенная активность.
- Будем охотиться?
- Мы далеко от Парагвая?
- Вы имеете в виду столицу?
- Да.
- Дня за четыре дойдем. Рыбачить хотите?
- Можно.
- А ягуара, как понял, отставим?
- Пусть живет.
- Мне легче.
- Тогда двинемся, пока нет солнца. Вы, кстати, хорошо переносите жару.
- Да, я люблю жару.
- Не все выдерживают здешнюю духоту... Да и влажно очень.
Шиббл поднялся, достал из кармана спички, чиркнул, зажег лучину, осторожно обложил ее щепочками; запахло сладким дымом; такой дым всегда ассоциировался у Штирлица с единственным летом, проведенным в Подмосковье, когда они с отцом жили в маленькой деревушке километрах в пятидесяти от Москвы со странным названием Малаховка.
Женщина вошла в хижину, бормоча что-то, приблизилась к Штирлицу; высвет пламени в очаге (Шиббл подложил три сухих поленца, з а т р е щ а л о) делал ее лицо старым и отечным; в ней сейчас ничего не осталось от той пышущей здоровьем Канксерихи, которую он видел пятнадцать часов назад: под глазами - даже на шоколадном лице - были заметны провалы-тени, белки сделались как у печеночного больного, даже живот, казалось, опал.
Она что-то сказала ему потухшим, усталым голосом.
Шиббл тронул Квыбырахи за плечо, тот, не поворачиваясь, перевел, словно и не спал:
- Сейчас она повяжет ему амулет, пусть он не снимает его тридцать три дня, а вообще-то он теперь здоров.
Женщина повесила ему на кисть тесемочку с костяшкой. Тесемка была скользкая, свита из какой-то травы, очень крепкая. Штирлиц не удержался, попробовал ее на разрыв. Потом она вытащила зубами острую деревянную палочку из мочки и, словно подрубленная, свалилась на пол.
- Теперь она будет спать столько часов, сколько спал белый охотник, пояснил вождь. - Она устает после своей работы, несколько дней как не в себе, очень старается, да и злые духи, которых она отогнала, мстят потеряли столько еды, они ж едят человека изнутри, вкусно, не надо охотиться или ловить рыбу - все в твоем распоряжении... Поди, пойми, когда они в тебя забираются...
Отъехав километров десять, Шиббл спросил:
- Не хотите попробовать: сможете ли делать то, чего не могли раньше, до этой... как ее... тьфу, забываю все время...
- Канксерихи, - улыбнулся Штирлиц.
- Да, верно... Чего не могли делать до нее? У вас такие страшные шрамы от ран, я смотрел, когда она колдовала над вами...
- Попробуем, - сказал Штирлиц и остановил коня. - Мне самому интересно.
Какую-то секунду он сидел в седле недвижно, потом, переборов барьер страха (боль, которая живет в тебе месяцы, нарабатывает и осторожность, и особую манеру п р и с л у ш и в а н и я к самому себе - не заворочается ли, не поднимется ли еще выше или, наоборот, опустится, - это и порождает страх, индикатор собственного бессилия), заставил себя резко соскочить на землю - так, как он умел раньше, до того, как пули разорвали тело и он ощутил сытный запах собственной крови.
Он смог перебороть страх, побудив свое тело к резкому движению; однако в те доли секунды, пока его ноги были в воздухе, ужас вновь обуял Штирлица: <Сейчас я коснусь земли, и боль вернется. Колдунья просто загипнотизировала меня, и я потеряю сознание. Зачем я все это затеял?!>
Штирлиц зажмурился и подумал, что сейчас упадет, потеряв сознание, а вокруг острые камни: <Черт, виском бы хоть, и сразу - к папе, в тишину>.
Однако сознания не потерял, боли в пояснице не было; он - ликующе понял, что ее не будет вовсе, едва лишь ч а с т ь ступни коснулась земли (кажется, правая?); широко взмахнув руками, он, словно гимнаст, соскочивший с колец, удержал равновесие, постоял, не двигаясь, счастливый, потом вытер пот (мгновенно покрылся потом в воздухе, микродоли секунды, антивремя), посмотрел на Шиббла и счастливо рассмеялся:
- Послушайте, а ведь я ваш должник! Это вы меня сюда привели. Ей богу, она меня вылечила.
- Попробуйте взброситься в седло, - посоветовал Шиббл. - Вы вчера забирались на коня, как столетний дед на бабу, смешно смотреть.
Штирлиц вдел ногу в стремя, похлопал коня по атласной, коричневой с красноватыми переливами шее и, не чувствуя уже страха, легко взбросился в седло.
- Ну? - спросил Шиббл. - Как?
- Она меня вылечила, - повторил Штирлиц. - Я бы никогда этому не поверил.
- Если не будете бриться пару дней, станете похожи на ковбоя. Вам пойдет борода, очень мужественный облик. И вообще, вы первый европеец, который не скулит в сельве. Все остальные хорохорятся, когда проверяют у меня ружья на прикладистость, тоже мне, Фениморы Куперы поганые, а как до дела, так все время спрашивают, не потерял ли я тропу; я, говоря откровенно, и вас проверял, заглатывая чай, цветом похожий на виски... Люблю дразнить людей. Щекочет нервы. Ощущаешь собственную весомость...
В Асунсьоне они попрощались; Штирлиц отдал Шибблу деньги у входа в пансионат <Кондор>; пообещал вернуться через год, тогда и сходят на ягуара.
Хозяин пансионата, креол с примесью индейской крови (<Совсем другой народ в Парагвае, - заметил Штирлиц, - каждый второй - индеец, чисто белых на улицах почти нет, как, впрочем, и машин, одни кабальерос, хотя, может, шоферы спят, время сиесты, три часа>), показал Штирлицу комнаты - их было пять, все свежепобеленные, как на Украине, и такая же мебель из сухого дерева, не крашенная, только проолифленная, и такие же голубые наличники на окнах, и даже герань такая же; вот только кактусики явно здешние причудливой формы, в горшках из серой глины, неровной формы, сразу видно, что работал местный гончар.
- Принимаете доллары? - спросил Штирлиц.
- Вообще-то у нас запрещено принимать деньги <гринго>, - ответил хозяин (представился нараспев: <Дон ПедроМария-Хесуо-и-Эухенио Перальта>). - Но я сделаю для вас исключение, сеньор.
- Буду вам очень обязан. Меня зовут Шиббл, Кристофер Шиббл, я англичанин, уплачу за три дня вперед. Надеюсь, паспорт не требуется?
Когда платят за три дня вперед, паспорт, понятно, не требуется, зачем обижать выгодного постояльца?
Штирлиц не стал брать квиток об уплате, который ему протянул дон Педро-Мария-Хесус-и-Эухенио Перальта, сказал, что пойдет оглядеться, в Асунсьоне в первый раз, поинтересовался, где же здесь калле Сан Мартин (из справочников, которые изучил в ИТТ, готовясь к Аргентине как к единственной надежде на возвращение, выяснил, что практически в каждом городе Латинской Америки есть улицы Сан Мартина,
