большую роль в противостоянии фюреру, они занимали большие посты в Кремле... Если бы Гитлер гарантировал им свободу, Россия бы распалась, как карточный домик, русские не умеют управлять сами собой, им нужны иностранные инструкторы, неполноценная нация>. Бэн посмеялся: <А как же объяснить феномен Толстого, Чайковского, Гоголя, Прокофьева, Менделеева?> Кареро Бланко не был готов к ответу, эти имена ему были плохо известны, однако он усмехнулся: <Поскребите этих людей и увидите, что русской крови в них практически не было>. Бэн рассердился: <А в Эль Греко была испанская кровь, адмирал?!>
...Уже возле трапа самолета (Бэн летал на новеньком <Локхиде>) Кареро Бланко сказал:
- Полковник, ваши люди почему-то оберегают некоего русского агента в Аргентине - очень высокого уровня и достаточно компетентного... Нам не известны ваши планы, вы нас в них не посвящаете, но вполне серьезные люди, конструирующие внешнеполитические аспекты государственной безопасности, а ей грозит большевизм, и ничто другое, - считают, что далее рисковать нельзя... Этот человек должен быть нейтрализован...
- Кого вы имеете в виду? - удивился Бэн.
- Некоего Макса Брунна, полковник. Он служил в мадридском филиале ИТТ, а теперь находится где-то в Аргентине...
- В первый раз слышу это имя, адмирал, - ответил Бэн. - Спасибо за информацию, я переговорю с моими друзьями...
КРИСТИНА (Осло, сорок седьмой) __________________________________________________________________________
Вернувшись в дом родителей, где пахло сыростью и торфяными брикетами, первые два дня Кристина пролежала на широкой кровати; она подвинула ее к окну, чтобы был виден фьорд; цветом вода напоминала бритву, прокаленную в пламени, - серо-бурая, с тугим, нутряным малиновым высветом; было странно видеть, как по этому металлу скользили лодки; доверчивость их хрупкой белизны казалась противоестественной.
...В магазинах продукты продавали еще по карточкам, хотя помощь из Америки шла ежедневно; хозяйка соседней лавки фру Йенсен, узнав Кристину, посоветовала ей обратиться в магистрат; на рынке она смогла купить несколько ломтиков деревенского сыра, булочку и эрзац-кофе; этого ей хватило; она сидела, подложив под острые лопатки две большие подушки, пила коричневую бурду и размышляла о том, что ей предстоит сделать в понедельник.
<Слава богу, что я купила в аэропорту сигареты, - вспомнила она, здесь это стоит безумных денег>. Глоток кофе без сахара, ломтик сыра и затяжка любимыми сигаретами Пола - солдатскими <Лаки страйк> - рождали иллюзию безвременья; несколько раз Криста ловила себя на мысли, что вот-вот крикнет: <Па!> Это было ужасно; иллюзии разбиваются, как зеркало, - вдрызг, а это к смерти, с приметами и картами нельзя спорить.
В воскресенье Криста достала стопку бумаги из нижнего ящика шкафа, оточила карандаш, нашла папку, в которой отец хранил чертежи, и снова устроилась возле окна, составляя график дел на завтрашний день; отец приучил ее писать рядом с каждым намечаемым делом - точное, по минутам, время: <Это очень дисциплинирует, сочетание слов и цифр символизирует порядок, вечером будет легче подвести итог сделанному>.
Своим летящим, быстрым почерком она записала:
9.00 - магистратура, карточки, работа, пособие.
9.45 - юрист.
11.00 - университет, лаборатория, докторантура.
12.15 - редакция.
13.15 - ланч.
14.00 - телефонная станция, оплата включения номера.
15.00 - страховка.
15.30 - поездка в порт, на яхту.
16.30 - куда-нибудь в кино, до 21.00.
Но все равно в десять я буду дома, подумала она, в пустом доме, где жива память о том, чего больше никогда не будет; а без прошлого будущее невозможно...
Криста взяла с тумбочки Библию; перед сном мама обычно читала несколько страниц вслух, будто сказку Андерсена, порою пугаясь того, что слышала; Криста открыла <Песнь песней> и, подражая матери, стала шептать, скорее вспоминая текст, чем читая его:
- Вот зима уже прошла, дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, прекрасная моя возлюбленная, выйди! Голубица моя в ущелии скалы под кровом утеса! Покажи мне лицо твое, дай услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо приятно. Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвету. Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; он пасет между лилиями. Доколе день дышит прохладою и убегают тени, возвратись, будь подобен серне или молодому оленю на расселинах гор. На ложе моем ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла...
Криста слизнула со щек слезы острым, кошачьим языком (почему у всех женщин одинаковые языки? У мужчин... У Пола он лопаточкой, желтый от курева), поднялась, быстро, как-то даже лихорадочно оделась и вышла на улицу; не бойся, сказала она себе, ты живешь в свободном городе, здесь нет немцев, нет комендантского часа, иди, куда хочешь, иди в центр, сядь в кафе и закажи себе чего-нибудь выпить, ведь иначе не уснуть, нет ничего страшнее , привычки, как ужасно, когда любовь делается привычной...
В аптеке на углу улицы Грига старенькая бабушка в хрустящем халате и с серебряными, несколько даже голубоватыми волосиками, прижатыми к ч е р е п у сеточкой, продала ей снотворное: <Оно очень легкое, утром вы не ощутите усталости, милая девушка, но лучше все же к нему не привыкать>...
В кафе было полно людей, отчего-то больше всего моряков; Криста слышала шум, смех, пьяные разговоры, музыку; это еще ужаснее присутствовать на чужих праздниках: вроде как на собственных поминках...
Вернувшись домой, она завела будильник и приняла две таблетки, но уснула только под утро...
В приемной магистратуры ей выдали талон номер <двенадцать>, сказали, что ждать придется не менее получаса: <Простите, бога ради, но сейчас масса работы, начинается бум, люди едут из провинции, огромное количество дел>.
Чиновник, принявший ее, поклонился довольно сухо, извинился, что не может угостить чаем, дефицит, и предложил изложить дело, которое волнует милую фрекен, по стадиям: <Так мне будет удобнее составить подробную картину, женщины слишком экспансивны, за чувствами теряется сухой прагматизм бюрократической логики>.
- Я вернулась из Соединенных Штатов... Уехала отсюда осенью прошлого года, потеряла право на карточки...
- Вы приняли американское гражданство?
- Нет, нет... Мы... Я не успела...
- Где вы работали ранее?
- Я заканчивала докторантуру.
- Я прочитал ваше заявление... Вы дочь профессора Кнута Кристиансена?
- Да.
- У кого вы учились?
- У профессора Дорнфельда.
- Он умер.
Криста схватилась подушечками пальцев (они у нее выгибались, словно у китаяночки) за вмиг побелевшие щеки:
- Сердце?!
- Нет, профессор добровольно ушел из жизни. В прощальном письме он отметил, что не хочет умирать, разочаровавшись в людях окончательно, <пусть со мной уйдет хоть капля доверия>...
- А в чем... Почему это случилось? Когда?
- В мае этого года... Кто-то написал в газету, что профессор коллаборировал с Квислингом'... А он
