Алексеевич: мне же ведь нужно отсчитаться будет. Неправду я разве говорю? А Сочава толкает меня на преступление. Ни с того, ни с сего, вынь да положь ему пятьсот тысяч! Без ассигновки!! Форменное преступление! Идиот! Я, дорогой Иван Алексеевич, тоже буду форменным идиотом, если выдам. А кроме того, они и не валяются у меня на полу. А еще кроме: нарушается весь ход финансовой работы. А нам 1000 нужно укрепление расшатанного финансового аппарата...
- А насчет аппаратов мы с тобой потом, Мальцев. Конкретно-то ты что, умный, изволил ответить идиоту?
- Но-о, Иван Алексеевич, что же я мог ответить?! Сказал, что Сочавские кредиты идут по Губвоенкомату. Тридцать раз сказал...
- А в Губвоенкомате-то деньги есть сейчас?
- Я - не сторож Губвоенкомату.
- А в Губвоенкомате-то денег нету? А?
- Ну и что - а? Я-то при чем?
- Ты при чем?... А Сочаве деньги нужны?
- Нужны.
- А у тебя деньги есть?
- Не-е-ету...
- Нету?
- Не-ету.
- Ну и великолепно-с. Пошли-ка через полчаса идиоту пятьсот тысяч... Ты у меня смотри!
- Но-о, Иван Алексеевич! Дорогой!! Ведь преступление же! Нельзя же, Иван Алексеевич. Ник-как не могу я!
- Ты у меня смотри!!
- Я не смотрю, а слушаю... Ник-как не могу! Хоть зарежьте, не могу. Не мог-г-гу!!
- Приглашаю вас, товарищ Мальцев, к себе. Сейчас же. Экстренно. Для особой беседы... в порядке партийной дисциплины, так сказать.
- ?
- Ты слышишь?
- Слышу.
- Найдется без кредитов?
- Найдется.
- Пошлешь идиоту?
- По-ошлю-ю и-идио-оту...
11.
После разговора с мужем на Елизавету Павловну накатилось то знакомое ей настроение, которое сама она называла странным и которое хотелось почему-то всегда скрыть от окружающих, а больше всего - от мужа; если она работала, хотелось бросить работу и сидеть неподвижно - не думать, а просто уставить глаза в одну точку и сидеть; и если какие-то вынужденные слова должны были при этом все-таки говориться, то говорились они скупо и сухо, со скрываемым от всего света раздражением. Причину этих частых настроений Елизавета Павловна видела в своей нервности и усталости от работы; говорила окружающим, что ей нужно полечиться. Когда же Абрамов предлагал отдохнуть и полечиться, отказывалась и говорила, что не имеет на это права. В эти минуты Елизавета Павловна заставляла себя думать о революции, - революции с большой буквы, как думают о ней романтики. И это ее действительно спасало.
И сейчас оно накатилось по обыкновению без всякой видимой как будто причины. С того момента, когда Абрамов, окончив разговоры по телефону, сказал 'ух!' и начал торопливо одеваться, Елизавета Павловна уже следила за его размашистыми, быстрыми движениями с тоской и раздражением. 'И надо же оказаться таким размазней!' - услышала она необращенную к ней фразу. Абрамов, очевидно, ругал Сочаву. 'За дело! за дело!' - с невольным удовольствием подумала про себя Елизавета Павловна. Но она не шевельнулась на подоконнике.
Было видно, что Абрамов торопился все больше и больше; он кое-как поплескал себе в лицо водой, размашисто сорвал висевшее на гвозде полотенце. Растирая шею и щеки, он вдруг промычал сквозь полотенце:
- Сколько времячка-то уже?
Елизавета Павловна не ожидала вопроса. Она осталась сидеть на подоконнике и только повернула голову - туда, где стоял будильник.
- Тридцать семь минут восьмого.
- Ой-ой! - по-детски крикнул Абрамов. Он скомкал полотенце и бросил его Елизавете Павловне:
- Повесь, тоненькая, я бегу сейчас!
Полотенце описало в воздухе дугу и упало ей прямо на колени.
Стараясь себя сдержать, она с видом домовитой хозяйки прошла к кровати и повесила полотенце на прежнее место. Но от движения - достать высоко прибитый гвоздь, - одеяло, прикрывавшее ее голые плечи, соскользнуло и упало на пол. Думая, что муж не видит, она подняла его злобным, рвущим жестом.
Вдруг услышала:
- Что с тобой, тоненькая?
Быстро обернулась с горячим чувством стыда. Абрамов с фуражкой в руке стоял посредине комнаты и недоуменно смотрел на нее.
- Родненькая, что с тобой?
- Ничего, милый.
- Как ничего. Вижу же я.
Он подошел, взял ее за руку, заглянул в опущенные глаза:
- Ну скажи же, скажи же, тоненькая; скажи мне.
Удерживаясь из всех сил, чтобы не разрыдаться, она подняла на него глаза и постаралась улыбнуться:
- Милый ты мой, заботливый муж, право - ничего... Ты разве уже уходишь? А чай пить когда же? Потом?
- Тебя интересует, чем дело разрешилось 1000 ? Да? Слышала, что я говорил в конце Сочаве?
- Слышала. Не совсем поняла. Скажи.
- Значит, помещение - Долгие Бараки, - ты это слышала. А для починки используем выселяемую буржуазию.
- Это я тоже слышала. А деньги?
- Иван Алексеевич в два счета добудет.
- А если будет мало буржуазии? - с деловым видом спросила она.
- Тогда мобилизуем рабочих кожевенного завода.
- А всякое оборудование? кровати? мебель?
- А я вот и бегу сейчас. Нужно сейчас реквизицию по городу организовать. Ткачук будет действовать. Я его назначу.
- Сумеет ли он так быстро?
- Ткачук?! Он из-под земли сумеет все добыть!
Она помолчала.
- Значит, ты не скоро вернешься?
- Да нет. Я Ткачука назначу. А сам минут на двадцать.
- Ну вот и хорошо, - с обрадованным видом сказала она. - А я тем временем оденусь и кипятку принесу с кухни. Будем пить...
Он не дал ей докончить; сказав что-то ласковое, поцеловал в лоб и быстрыми шагами скрылся в дверях.
Ее глаза сразу наполнились слезами. Она стояла все там же, где повесила полотенце, - у кровати; и теперь, вдруг сгибаясь как дерево на ветру, оперлась обессилевшей рукой на железную спинку кровати.
Прислушалась к гулко звучавшим в каменном монастырском коридоре его шагам.
Они словно давили ее. Едва затих в отдалении их торопливый перебор, она, словно отпущенная пружина, - выпрямилась; набрав в грудь воздуха, резко мотнула головой, как бы выбрасывая из себя свое странное настроение.
12.
Через двадцать минут Абрамов не пришел; не пришел и через тридцать.
Уже давно на столе стыл чай. Елизавета Павловна, одетая и причесанная, стояла у косяка окна и поминутно высовывалась в окно, стараясь заглянуть влево, где из-за колонн собора выступало краем белое, в древнем русском стиле, крыльцо Губчека; расхаживавший у крыльца часовой то появлялся в поле зрения Елизаветы Павловны, то опять исчезал за колоннами собора. Удерживая неутихающее раздражение, Елизавета Павловна каждый раз провожала беспечный звездный шлем до самой колонны; и пока проходило некоторое время до нового его появления, Елизавета Павловна вздыхала:
'Не он, а Саша сейчас, не он, а Саша, не он, а Саша...'.
Но снова и снова из-за колонны показывалось сияющее на утреннем солнце острие штыка; Елизавета Павловна поспешно отступала в глубину комнаты.
Высунувшись в десятый раз и в десятый раз увидев сияющее острие вместо фуражки мужа, она раздраженно сказала вслух:
- Без четверти восемь.
Хмуро подумала о чем-то над будильником. Итти в Наробраз было еще рано. Как правилом, она обязала себя и всех работников Наробраза приходить ровно в девять. Сама она никогда не опаздывала, а в случае опоздания какого-либо мелкого канцелярского работника, вызывала опоздавшего к себе в кабинет и говорила:
- Поймите же, прошу вас: ваша личная аккуратность - не ваше личное дело; дело - революции. Идите.
Если же опаздывал кто-либо из более ответственных работников, Елизавета Павловна говорила то же самое в другой форме:
- Вы (имя рек) не меня обидели на полчаса; обидели - революцию. Идите.
--------------
Внезапно Елизавета Павловна сама решила сходить к Абрамову и посмотреть, как налаживается работа по реквизиции.
'Должно же это быть ему приятным', - подумала она.
И решительно кинула на плечи кожаную куртку мужа.
В каменном широком коридоре общежития давно началось оживление; хлопали открываемые и закрываемые двери комнат - все с круглыми номерками, писанными еще монастырским живописцем; в кое-каких открытых и уже пустых комнатах уборщицы делали свое дело; взад и вперед носились по коридору полуодетые чекисты - с чайниками в руках, со съестным, завернутым в газеты.
Спустившись до площадки первого этажа, Елизавета Павловна увидела поднимавшуюся навстречу молодую женщину с шести- семилетним ребенком за руку; ее сразу поразил в женщине тот особый, неуловимый в частностях отпечаток культурного - в одежде, в походке, в движениях, в манере держать тело, который сама она очень ценила и которым - думалось ей - сама она наделена в высокой степени. Вместе с 1000 этим - ребенок был бос.
Женщина не принадлежала к составу постоянно живущих в общежитии. Тем более странно было Елизавете Павловне видеть, что женщина поднималась со спокойным, уверенным видом часто бывающего здесь человека. 'Словно у себя дома... Странно... Кто она?...' - замелькало у ней.
С первого взгляда она причислила незнакомку к интеллигенткам, но, сблизившись с ней, она без всякой объясняющей мысли, почти бессознательно отказалась от своего предположения. Незнакомка была интеллигенткой только по своему виду; несомненно она поднялась из того круга людей, из которого поднялись и ее муж, и Иван Алексеевич, и Котляр и другие известные ей люди. Но все эти люди не имели того особого отпечатка, который так ценила Елизавета Павловна. Отпечаток тот, по мнению Елизаветы Павловны, давался только культурой поколений.
'Странно!'
Не думая о том, что она делает, толкаемая лишь
