нахлынувшей непонятной враждебностью к неизвестной женщине, которая так походила на нее самое и вместе с тем не походила, Елизавета Павловна вдруг загородила незнакомке дорогу:
- Как вошли вы, гражданка? Без пропуска нельзя сюда.
Женщина изумленно подняла глаза; ребенок, открыв рот, смотрел на Елизавету Павловну.
- У меня постоянный... - начала было женщина и остановилась, как бы что-то вдруг поняв.
Обе без слов смотрели друг на друга; Елизавета Павловна медленно краснела, вдруг осуждая себя за глупость и нетактичность.
- Вам какое дело? - спросила женщина.
И не ожидая ответа, она сделала рукой отталкивающий жест.
- Разрешите же...
'...Не интеллигентка, не интеллигентка... просто некультурна, - думала Елизавета Павловна, спускаясь по лестнице. - Но кто же она, кто?'
'А мальчик?!' - вдруг вспомнила она босые ноги и открытый рот мальчика. На секунду она даже остановилась на лестнице.
'Ну, скажем, если б это был мой сын, - говорила она себе, выходя из подъезда, - каким бы он выглядел на месте этого мальчика?'
- Совсем не таким. Совсем не таким, - поспешно запротестовала она.
Она не заметила, как прошла мимо часового, попрежнему расхаживающего у крыльца Губчека, и вошла в вестибюль бывшей гостиницы. Веселый привет дежурного коменданта вывел ее из задумчивости:
- Товарищу Абрамовой - с добрым утром!
Она оглянулась и увидела улыбавшееся, в знакомых черных усиках лицо.
Спросила спокойно и приветливо:
- Разве сегодня дежурите вы, Чехович?
- Есть такое дело! - гаркнул Чехович еще веселее и одним духом выпалил: Товарищ Абрамов только сейчас уехавши, а вам письмо; я хотел послать на квартиру, а гляжу, - вы и сами идете.
Она удивилась: Абрамов никогда не оставлял ей писем у коменданта. Неторопливо подошла к самому столику коменданта и оперлась на него рукой. Но большой, серый конверт, поданный Чеховичем, был без штампа Губчека и, повидимому, содержал в себе не один листок; не было ни марки, ни почтовых штемпелей; кроме того ее неприятно поразило то, что письмо было ей адресовано по фамилии ее первого мужа: 'Елизавете Павловне Шелбицкой'.
Небрежно сунув его в карман кожаной куртки, она спросила:
- Значит принесли... Кто? Не заметили, Чехович?
Чехович словоохотливо разъяснил:
- Часовому хотели передать, а часовой меня вызвал: я вижу - такой чернявый, в шляпе, сует письмо без адреса и говорит про вас: так-таки здесь она, ей передайте - очень важное; сунул и ушел он.
Она помолчала.
- Ну как, Чехович, всем досталось сегодня? Горячее выпало на вашу долю дежурство?
Чехович снова заулыбался.
- Мы привычны, - сказал он, поглядывая на нее; и в знак отрицания он даже энергично замотал головой.
Она снова о чем-то подумала.
- Пустите-ка меня, дружок, на ваше место - записочку напишу мужу, сказала она еще более товарищеским тоном.
Чехович вскочил; с грохотом подвинул свой стул.
- С изъянцем он, товарищ Абрамова; как бы не порвались.
Но она уже раздумала:
- Вот что, Чехович, не буду я писать никакой записки, а скажите ему лучше на словах: была здесь и велела ему передать - уехала в Наробраз. Не забудете, Чехович?
- Есть такое дело! - ea1 гаркнул Чехович. Несмотря на свою привычность, он все же был возбужден суматохой сегодняшнего утра.
13.
Письмо.
Милая, незабытая Лиза.
Итак, ты мечешь стрелы полемические, нападением себя предохраняя от нападения. Но я не собираюсь тебя обвинять. Frailty, the name is uvoman (Hame 1. 2 - только, ради бога, не в ненужном, оскорбительном переводе Полевого). Не думай, однако, что это - патентованный ярлык для того, что ты делаешь. К частым 'изменам' среди наших я, правда, отношусь прямо болезненно, но всю эту область целиком все-таки считаю решительно нисколько несущественной. Для меня этот вопрос решается иначе, - ты знаешь это отлично. Так же не нужно мне и защищаться, несмотря на все твои выпады против интеллигентов. Скажу больше: как раз у тех, чьей музой ты хочешь быть, мне удавалось всегда встречать и доктринерство, и изумительное нежелание что-нибудь читать, и абстракции, истинное они порождение интеллигентов. Не будем об этом спорить. Для тебя, для всех, как ты, по природе своей frai (тростникоподобных), все это проще и не в этом дело. В чем? - спросишь ты. Я не знаю в чем, но думаю, что все в том же, чем жили и живут люди. Эти, 'они', пользуясь превосходством своих неатрофированных мускулов и так называемой 'революцией', отняли поочередно от нас все: необходимый нам комфорт, материальные блага, затем нашу культуру, наше искусство; а теперь отнимают и наших женщин. Впрочем, так было - так будет. В истории закономерно повторяются похищения прекрасных сабинянок. Кто ведает, - быть может, так даже нужно. Возблагодарим Абсолют за его премудрость.
А в Москве, Лиза, суета и огорчения отъездов и отъездов. Уезжают все, в ком не заглохло последнее зерно разрушающейся большой исторической культуры. В миллионном городе, в безмернейшей России чувствуешь себя, как в пустыне. Уехал известный тебе еще по университету NN и многие другие. Тоска запустения. Остается и мне найти их... в Берлине.
Но мужаюсь, мужаюсь до конца. Собираюсь писать философские этюды к Бальзаку и Флоберу. Но... оставшиеся последними так тянут заграницу. Зачем? Вот в том-то и дело, что незачем. И так как едущие едут тоже незачем, то им неловко ехать, не прихватив с собой еще авантюриста. Да, это правда: нам весело бросить всякие куры и ощутить себя авантюристом. Случится ли ощутить? Пока же ощущаю приятный ущерб в чувствах, вроде 'странника, играющего под сурдинку'.
Впрочем, вопрос о загранице, быть может, больше всего решается для меня почти санаторно. Так мой организм зарядился движением, что без него я только переваливаюсь из одной болезни в другую. И потом, потом?.. 'почему нам не стать авантюристами? Париж не стоит ли того?' - так все убеждает меня один в прошлом настоящий профессор. Общее между мною и им то, что у нас у обоих нет специальных идей. Так что со своей 'новой' теперь точки зрения на мир и людей ты, наверное, одобришь мой вылет. Но во всяком случае уеду не скоро. Жить там гораздо труднее. А друзей все равно и там не поймаю: разлетелись они по всем городам. Есть, например, двое, уехавших в Африку.
Что же касается причин этой сантиментальности, то я в каждом из мрачных героев начала прошлого века, о которых сейчас приходится читать, нахожу себя и в Ренэ Шатобриановском, особенно в его размышлениях над колыбелью дочери. Как тут не бежать куда бы то ни было... Впрочем, выходит так только кокетство, - я же много старше, чем Ренэ, а потому бываю и веселым скептиком...
Итак... Что итак? То ли, что перед окончательным вылетом постараюсь залететь к тебе - 'сказать последнее прости всему, чем сердце жило'? Или за чем иным? Или что-нибудь иное совершенно? - не знаю. Ничего не знаю. Но прощай.
Все же твой, несмотря ни на что
Кирилл.
