тела бодрость и энергию. Утром следующего дня, проснувшись в том же бодром и сильном настроении, он решил сделать общий осмотр маяка. В течение минувших двух недель он настолько прятался от гулкой и веселой жизни сапер, что даже не вмешивался в механизм деловой жизни маяка. Произошло как-то автоматически, что Колычев прекрасно выполнял за него все смотрительские обязанности. Теперь же он решил перевести свои обязанности на себя, - тем более, что они занимали несколько граф в расписании, висевшем над его письменным столом. На винтовой лестнице круглой башни, куда он направился в сопровождении Колычева, пахло бензином и керосином. Было темно. Колычев, не теряя и в темноте своей степенности, поднимался в затылок смотрителю. Железные ступеньки глухо отвечали грузным, размеренным шагам Колычева. В совершеннейшей темноте Колычев по звуку смотрительских шагов уловил, что смотритель споткнулся. И слышно прерывистое подавленное восклицание. - Дозвольте-с поддержу, непривычны-с, - говорит невидимый Колычев. Смотритель чувствует, как берет его под локоть сильная невидимая рука Колычева. - Не на-адо, са-ам... На середине подъема смотритель остановился. Колычев неожиданно видит вспыхнувший в руках смотрителя электрический фонарик. Резкий луч света бежит по ступенькам железной лестницы - вверх - вниз, щупает кирпичную кладку стен и останавливается прямо на лице Колычева. - Вот что, старина, - неожиданно весело говорит смотритель, - солдаты-то теперь уехали, и мы остались одни. А потому, друг ты мой, должны мы все, и я и вы, жить друзьями здесь. Чтоб как одна семья - мы были. Понял, старина? Луч света описал круг и снова остановился на лице Колычева. Смотрителю видны маленькие, сощуренные от света глазки. Рука гладит бороду. - А веду это к тому, - продолжает смотритель, не дожидаясь ответа Колычева, - ты больше не называй меня его благородием. Просто - Егор Романыч, - и никаких гвоздей. И всем своим скажи, чтоб тоже звали - Егор Романыч. Это, друг ты мой, моя просьба. Так, что ли? Есть? И луч света в третий раз осветил лицо Колычева. Оно выражало сочувствие, показалось смотрителю. - Ну как, старина? - Есть! Понял, ваше благородие. - Колычев! Я только что тебе говорил! - Виноват-с, будьте покойны, Егор Романыч. И сам, и всем закажу, чтоб - Егор Романыч, - и никаких. Они, наконец, поднялись и через железный люк выбрались на залитую солнцем площадку. Здесь еще сильнее пахло бензином и керосином. Внизу широко раздвинулось море. Колычев, гремя ключами, открыл стеклянную дверь фонаря. - Пожалуйте, Егор Романыч. В нутре-то везде осмотрите, - степенно пригласил он. Но осматривать было нечего. Лампа красовалась в очевидной исправности. Медные соединительные планки сияли ясным блеском. Линзы были безукоризненно протерты. Для проформы смотритель дотронулся одним пальцем до прозрачного, как хрусталь, стекла: - Протираете каждый день? - Самолично, Егор Романыч. - Конечно, замшей? - Семнадцать лет, Егор Романыч, живем по маякам. Смотритель помолчал, оглядываясь кругом: - А запас замши у нас достаточен? Колычев как-то потускнел, коротко ответил: - Хватит. Говорить еще - было не о чем. Они молча спустились. Внизу осмотрели метеорологическую будку. Смотритель пообещал: - Я тебя научу производить наблюдения. Они зашли в ледник, потом направились в жилой флигель. Колычев ударом ноги открыл дверь. Большая комната напоминала казарму. Задняя ее часть отделялась ситцевой занавеской, - там жила Лукерья с мужем. Несмотря на утро, все обитатели комнаты уже разбрелись куда-то. Было очень пусто и светло. Влетали и вылетали через раскрытые окна мухи. Две койки, стол, несколько табуреток совсем не заполняли пустоты. Неприятно удивленный отсутствием тех, к кому он шел, смотритель остановился на пороге. - А где же все? - спросил он, оглядывая комнату, вдруг показавшуюся ему враждебной. Колычев развел руками: - Жары-то каки, Егор Романыч. Поди из моря не вылезают. Да Лукерья, кажись, дома... Лукерья! Лукерья!.. Но Лукерья и без зова уже выходила из-за занавески. За ее юбку держалась девочка лет пяти. - Ага, вот куда они запрятались! - Смотритель повеселел. Быстрыми, твердыми шагами он подходил через всю комнату к Лукерье. - Здравствуй, Лукерья. Поглядеть, как вы живете, пришел. - Здравствуйте, барин, здравствуйте, милости к нам просим, - нараспев заговорила и закланялась Лукерья. На ней был передник, и с последними словами она спрятала руки под передник. - Эге, да у тебя дети?! - удивился смотритель, заметив таращившую на него глаза девочку. - Разве у тебя, Лукерья, дети?! - вторично удивился он, вдруг припоминая эту Лукерью освещенной светом костров и луны, поющей, а главное, пьяной. - Да, вот, барин, послал бог, - засмеялась Лукерья, нисколько не смущаясь удивлением смотрителя. - У меня их даже двое, барин. Это вот младшенькая перед вашей милостью, а то есть еще старшенький. - Ай-яй-яй, да где же это твой старшенький? - Убег, барин, с раннего утра еще убег... Да поклонись, ты, глупая, барину-то. Он хороший, не укусит, - торкнула она девочку. Смотритель поспешно замахал руками. - Не надо, не надо, Лукерья. - Вот обучу ее грамоте, тогда и сама кланяться научится... Ты будешь у меня грамоте учиться? - протянул он руку к девочке потрепать ту по щечке, но девочка испуганно юркнула за занавеску. - Экая глупышка, - рассмеялся смотритель. - Видите сами, барин, она у меня дура-дурой; такой, барин, и грамоты- то не осилить, - рассудительно сказала Лукерья, снова пряча руки под передник. - А поешь ты, Лукерья, хорошо... песни русские, - совсем неожиданно говорит смотритель, и глаза его суживаются. - Постой, постой, - перебивает он самого себя, - так ты, Лукерья, говоришь, что твоя красавица грамоты не осилит? - Да где же, молоденька еще. Вы уж, коли будет ваша милость на это... Смотритель смеется. - Ничего, ничего. Ты меня, Лукерья, еще не знаешь. Я учитель - хор-роший! А время у меня с излишком, Лукерья. Хватит время. Образуем твою дочку... А старшенький? который годок твоему старшенькому? - Седьмой с весны пошел. - Седьмой, говоришь. Видишь как хорошо. И его, Лукерья, обучу. Не даром ты, Лукерья, будешь жить на маяке со мною. Сын у тебя вырастет не какой-нибудь, а образованный. Уж ты на этот счет мне, пожалуйста, поверь... Сама-то ты грамотна, аль нет? - спросил он, оживляясь все больше и больше. - Неграмотна и учиться не желаю, - бойко, со смехом отвечала Лукерья. Смотритель изобразил на своем лице страшное возмущение: - Как так не желаешь?! - шутливо закричал он. - Да и правов таких нет, чтоб тебе не учиться у меня. Ишь ты! Храбрячка какая подумаешь. Не желаю? Да я тебя заставлю... Кстати, - повернулся он к Колычеву, - вообще, кроме нее, есть на маяке неграмотные? - Так точно, один, - ухмыльнувшись чему- то, отвечал Колычев. - И прекрасно. Школу общую устрою... - Он повернулся к Лукерье. - У меня книжки есть. Буду тебе читать давать, и всем буду. - Да уж бог с вашими книжками. - Бог-то бог, да и сам не будь плох... Ну, показывайте, други, как вы тут живете... Сопровождаемый Лукерьей и Колычевым, улыбаясь и энергично потирая руки, смотритель обходил комнату. Внимательно рассмотрел, качая головой, лубочные картинки, висевшие над одной из коек. Укоризненно спросил: - Чьи? - Вообще, - отвечал Колычев уклончиво. - В сундучках - ваше имущество? - спросил он, заметив под койками красный и зеленый сундучки. - Барахлишко всякое. На подоконнике увидел замусленную колоду карт. - Играете? - Не без того, Егор Романыч. Он вынул наудачу из колоды одну карту. Это была шестерка виней. Повертел ее в руках и брезгливо бросил. - Ах, вы, - повернулся он к Колычеву, - дуетесь, поди, напропалую. Сколько времени убивается даром! Ах, вы... - Да, почитай, каждый вечер в Акульки, - подсказала Лукерья. - Ну, вот, видите... Нет, надо вам чтения устроить, беседы... Он обошел комнату, остановился перед Колычевым, ухватил двумя пальцами пуговицу его рубашки: - Так вот, старина, так и передай всем, мол, был Егор Романыч и говорил, что непременно школу устроит на маяке. Чтоб все, грамотные и неграмотные, у него учились... А ты, Лукерья, - он шутливо погрозил ей пальцем, - ты у меня смотри, как пить дать, выучу. Оглянуться не успеешь, выучу. Неграмотный, Лукерья, что слепой... Довольный и веселый он распрощался. - Я буду к вам заходить почаще, - обернулся он еще раз на пороге. 5. Бодрого и веселого настроения хватило на целую неделю. Это была не совсем обычная неделя: от внутренней полноты смотрителю становилось как-то тесно на маяке. Но теснота эта происходила от избытка, и смотритель был счастлив. Совсем легко осуществлялось все то, о чем говорили губернаторские гости. И даже больше: жизнь неожиданно наполнилась до того, что пришлось изменить расписание, висевшее над письменным столом, - и к работе над книгами, воочию открывшими заманчивый доступ к вершинам человеческой мысли, прибавилась не менее прекрасная над живыми людьми, его 'малыми братьями'. От всей этой полноты жизни дни шли удивительно согретые и ласковые. Щеки смотрителя покрылись бледным загаром, каждый день он взвешивался и в весе медленно прибавлялся. Для утренних своих прогулок он облюбовал живописное местечко на берегу моря, верстах в двух от маяка. Там, на берегу моря, он каждое утро принимал солнечные ванны. Обнажив свое давно исхудавшее тело, он удовлетворенно подставлял его горячим лучам солнца и в то же время напевал:
Смело, братья, ветром полный,
Парус свой направил я,
Полетит на быстры волны
Легкокрылая ладья... Возвращаясь с прогулок, он уговаривал самого себя быть трезвым и не фантазировать, отнестись к своим проектам и планам объективно. 'В сущности, думал он, - что может показать одна неделя'. Недели было недостаточно даже для того, чтобы окончательно отлить внешне те
