восвояси. Я брел через толпы азиатских людей без цели и в неизвестном направлении. В основном виделось небо и почти ничего внизу. На самом деле наверху ничего чудесного или достопримечательного не было. Так, синее что-то. Но вместе с тем я чувствовал присутствие чего-то важного. Сверху лились еле слышные неразборчивые звуки странной музыки, которая по существу и не слышалась, а только казалась. Небо молчало, а люди шумели. Но для меня было все наоборот. Гущу народной массы я слабо ощущал, будто ее поместили в аквариум, а меня оставили снаружи наблюдать за молчаливыми иными существами со странными манерами.
Мир и живое в нем стали не то чтобы чужие, отдельные сделались. Чужие, это когда тебя обижают или не любят до такой степени, как запланировал. Чужие появляются, когда ты — пуп земли, любитель себя, дражайший.
Лечу над землей как в чудном сне — покойно и уютно без всякой на то причины, от существования лишь. Люди стали родней и любимей, но вместе с тем ни с одним не хочется особенно дружить. Я стал одинок, но осознал это только спустя время, когда окончательно убедился в постоянном присутствии какой- то невидимой стены, отгораживающей меня со всех сторон и не пускающей наружу сродниться с тем, что вижу. Я зажил в кино с героями из случайных прохожих. Ума не прибавилось и прозорливости тоже, зато почувствовал присутствие чего-то главного, одного-единственного, благодаря чему мир и процессы, в нем происходящие, сделались понятыми, как железнодорожное расписание. Стало жаль членов правительств, которые живут в атмосфере неискренности, и всех капиталистов, которые не тем, чем надо, заняты. Жаль умирающих с голоду ребятишек в недоразвитых многодетных странах. И совестно чувствовать себя на месте среднего американца, который в состоянии прокормить небольшую голодающую чернокожую республику, но почему-то не делает этого. Стыдно ездить на авто с космической ценой, когда другой голый бродит в тоске- печали среди пустынной местности, нуждаясь в ласковом слове и материальной помощи.
Худой африканский человек! Возьми мои вещи и улыбнись. Ведь радость очень нужна во время существования на нашей с тобой земле. Радость — главный жизненный элемент, быть может, первей воды значится.
В одном малом предприятии под видом лавчонки из бамбука и пальмовых листьев я сторговал женщину для временного использования. Мы никуда не пошли, а остались тут же на заднем дворе торгового заведения. По существу, мне не нужна была любовь ни как физическое упражнение, ни как умственное занятие, ни как-то еще побочно. И зачем было необоснованно будить в себе древние инстинкты? Наверное, просто хотелось еще раз убедиться, каково это.
Ничего интересного почувствовать не удалось. Так, что-то вроде постных недельных щей. Странно отражаться в глазах разовой женщины. Они — неживые стеклянные бусины ожерелья ценой в грош. Ее нечеловеческое тело, движения, лишенные пластики желания и предвкушения. И не загадка я, не герой, не странный инородец. Никакая прочая особенность не примечена во мне. И она, как прирученное к домашнему порядку смирное и насовсем печальное существо.
Зачем она так кажется? Училась же грамоте и счету, и даже читала художественную литературу. И влюблялась, и страдала, и мечтала, и звезды на небе сообща с молодым человеком разглядывала. Я тоже разглядывал, но сейчас смотрюсь, наверное, так, будто ничего подобного со мной и в помине не могло быть. Что же она обо мне думает? Трудно догадаться по ее непонятному для белого человека южно-азиатскому лицу.
В процессе зарождения мужского начала я думал о женщине хорошо — она теплая и ласковая, или еще: как непонятно о чем точно, но никак не представлял ее в виде безрадостного отмежеванного существа. А здесь — нате: смотрит на меня и дышит, и больше ничего такого — просто биологический факт. И как с ней прощаться: руку пожать, что ли?
Меня, согласно штатному расписанию, производство ждало и давно бы пора вернуться на пароход и кое-что сделать нужное и серьезное. А я сижу на земле, как раз напротив того малого предприятия в виде пальмовой хижины, и рассматриваю кругляшок неба сквозь бамбуковую палочку. Так на нем больше синевы, а лишнее, вроде листвы крон и крыш домов, не мешает наблюдать лазурь и удивляться.
Неустанно дует пассат, гоняя по морю волну, нещадно палит южное солнце, воздух пахуч и по- тропически, как кисель, тягуч. Голопузый мальчуган демонстрирует ассортимент переносной сигаретной витрины-мольберта, настойчиво рекомендуя купить родной ленинградский 'Беломорканал' и улыбается. Временная женщина малого предприятия затеяла переставлять морские ракушки на прилавке, как будто сама с собой в шашки играет, и песню замяукала, вьетнамскую народную.
Как случилось, что мы все здесь оказались: и женщина, и мальчуган, и малое пальмовое предприятие? Кто здесь главный и значимый? Я ли, они ли? Мы временные и неважные, мы случайные и ненужные, круги на воде, печальный вздох мы.
Мальчишка — передвижной торговый пункт скрылся за углом туземного глинобитного жилища, женщина нечаянной международной любви, оправив одежу пошла, задом виляя, целеустремленно далеко. А я остался одиноко сидеть на обочине дороги в этой чужой заграничной стране. Знакомого русского ничего, все другое: повадки, мироощущение, быт. Женщины, кажется, не того, чего у нас хотят, мужчины не так ходят, думают. Зажмурюсь и не черноту вижу, как на северной родине, а синее или даже зеленое, с кругами и разводами, как на модной футболке семидесятых годов.
Расплющив глаза, быстро сориентировался, поднялся и, забывая день, решительно зашагал прочь. Голова постепенно начала заполняться привычными мыслями: о том, как проще добраться в порт, о вечерней еде, о книге перед сном. Что же я тогда читал: модное или незыблемое? Скорей всего 'Остров Сахалин'. Точно, я читал Чехова и жалел его, как неверно понятого. Зря, думал я, любят 'Дядю Ваню' и 'Вишневый сад'. Надо в первую очередь любить 'Остров Сахалин', а потом все остальное. Во-первых, в 'Острове Сахалин' больше всего страниц, значит, дольше можно наслаждаться, а во вторых, Антон Павлович пишет именно о своих, невымышленных впечатлениях, позволяя нам ощутить могучую душу мудреца. Куда там меланхоликам-полутрупам, любителям сушеных вишен.
Заодно мне стало жалко Экзюпери за то, что 'Маленького принца' читают и удивляются, а о 'Цитадели' — никто кроме специалистов и редких читателей не вспоминает, несмотря на то, что именно над ней он сильней всего старался и не зря, на мой взгляд.
Я все шагал и, возомнив о себе, начал было уже гадать, что нужно сделать для того, чтобы люди научились видеть главное, а не то, что хочется. Как вдруг остановился, словно уперся в невидимою преграду. Не то чтобы не могу вперед двигаться, просто как-то не хочется, ноги ватные, даже моргать перестал. И чувствую себя странно, будто стараюсь и никак не могу вспомнить, выключил ли уходя утюг. А на спине образовался добавочный ощущающий орган, ответственный за интерес к происходящему сзади.
Знаю, что улица за спиной пустынна, а если и заполнилась незаметно, то, во всяком случае, никем особенным, просто вьетнамским жителем или иностранным туристом, или заплутавшим, тоскующим по березам, коллегой-тружеником морей. Повернуться бы и убедиться в наличии ничем не примечательной действительности, успокоив себя еще раз тем, что чудес на свете нет. Ведь так просто, а что-то не пускает.
Так: я трезвая, материалистически настроенная личность. И еще: я в городе среди дня, а не во мраке таинственного нехоженого подземелья. Шалун-гипнотизер там или мнительный я здесь? Ладно, на счет три оборачиваюсь, вглядываюсь в детали окрестностей, сопоставляю новый объект с тем, что помню, и ухожу.
Известная проезжая часть, слева шеренга лавчонок а справа — просто земля, засаженная пальмами и прочей неизвестной, бесполезной в хозяйстве растительностью. И все, только одинокий ребенок, девчушка с кучерявыми белоснежными волосами до плеч. Стоит себе посередине улицы, смотрит на меня и молчит. Как-то удивительно молчит, будто хочет сказать что-то. И уже вот-вот произнесет начальные слова, но в последний момент передумывает и продолжает молчать.
Первым в уме появилось желание услышать ее голос. Хотелось, чтоб он журчал ручейком или звенел колокольчиком. Но ребенок молчал, и я начал было уже раздражаться от того, что не могу получить желанное. Как вдруг до меня дошло, что удивляться надо в первую очередь не ее голосу, а тому, что она, белый маленький человечек, здесь делает, и почему одна. Кроха, где твой родитель, хоть кто? Ты должно быть из какой-то скандинавской страны, личико твое бледное и глазки голубые. Ты здесь чего, дитя? Не
