рощу. В ожидании этой встречи она не могла не испытывать сильной тревоги. Начиная с 1940 года, МИ-5 арестовала множество шпионов. И нельзя было сомневаться в том, что некоторые из арестованных перед другим свиданием — с палачом — выложили все, что им было известно.
Теоретически для нее это не должно было иметь никакого значения. Фогель обещал, что у нее все будет не так, как было у остальных. Она должна была иметь не такие, как у всех, процедуры радиообмена, уникальные шифры и строго индивидуальные процедуры свидания. Даже если бы англичанам удалось выловить и повесить всех остальных немецких шпионов в своей стране, они все равно не сумели бы выйти на нее.
Кэтрин очень хотела бы разделить с Фогелем эту уверенность. Он находился за сотни миль от нее, отрезанный от Великобритании проливом и морем, и мог действовать только вслепую. Ей же любая малейшая ошибка грозила арестом или даже смертью. Такая, например, как выбор места встречи. Ночи стояли необычайно холодные, и любой слоняющийся в Гайд-парке автоматически должен был вызвать подозрение. Это была глупая промашка, какой она никак не могла ожидать от Фогеля. Судя по всему, на него оказывали сильнейшее давление. Это было нетрудно понять. Все знали, что вот-вот должно начаться вторжение в Европу. Неизвестными были лишь ответы на два вопроса: когда и где оно произойдет.
Ей не хотелось идти на встречу с прибывшим агентом еще по одной причине: она боялась вступать в игру. Она привыкла к покою — возможно, слишком привыкла. Ее жизнь приобрела определенный устоявшийся распорядок. У нее имелась теплая квартира, у нее имелась ее добровольная работа в больнице, у нее имелись деньги Фогеля, на которые она неплохо жила. И меньше всего ей было нужно сейчас, в самом финале войны, подвергаться опасности. Она ни в коем случае не считала себя немецкой патриоткой. Ее «крыша» представлялась совершенно безопасной. Она вполне могла переждать войну и вернуться обратно в Испанию. Обратно в огромную estancia в предгорьях. Обратно к Марии.
Кэтрин свернула в Гайд-парк. Шум вечернего пика уличного движения на Кенсингтон-род стих, был слышен лишь негромкий, почти умиротворяющий гул.
У нее было две причины для того, чтобы пойти на это свидание.
Первая — это безопасность ее отца. Кэтрин не пошла добровольно работать агентом абвера — ее принудили к этому. В качестве инструмента принуждения Фогель использовал ее отца. Он совершенно определенно заявил, что ее отцу придется плохо: его могут арестовать, бросить в концентрационный лагерь, даже убить, если она не согласится отправиться в Великобританию. И если она сейчас откажется выполнить приказ, жизнь отца наверняка подвергнется опасности.
Вторая причина была много проще — Кэтрин чувствовала себя отчаянно одинокой. На целых шесть лет она была отрезана от жизни и изолирована от общества. Обычным агентам разрешали использовать рации. Они имели
«Мой бог, — думала она, — ведь я же с трудом могу вспомнить свое настоящее имя».
И она решила отправиться на это свидание.
Она прошла вдоль берега Серпентайна, поглядывая на целые флотилии уток, которые что-то вылавливали в больших прорубях, а затем повернула на тропу, уходившую в рощу. Сумерки полностью угасли, и на небо высыпало бесчисленное множество мерцающих звезд. Все-таки даже в затемнении есть хоть что-то хорошее, решила она: можно видеть звезды, даже здесь, в самом сердце Вест-Энда.
Запустив руку в сумочку, она нащупала там рукоять пистолета: автоматического «маузера» калибра 6.35 с навинченным глушителем. Оружие находилось на месте, заряженное и исправное. Если что-нибудь покажется ей странным или подозрительным, она пустит его в ход. Она давно уже поклялась себе, что ни за что не позволит арестовать себя. От мысли о том, что она может оказаться запертой в какой-то вонючей британской тюрьме, ее начинало самым нормальным образом тошнить. Ей не раз снились кошмары о собственной казни. Она отчетливо видела вокруг себя смеющиеся английские рожи, а потом палач накидывал ей на голову черный капюшон и надевал на шею петлю. Она или проглотит таблетку с ядом, или погибнет в бою, но ни за что не позволит им коснуться себя.
Навстречу прошел американский солдат. За его плечо одной рукой цеплялась проститутка. Она умудрялась на ходу лизать ему ухо, а свободную руку уже запустила в ширинку. Это была самая обычная сцена. Девки толпами шлялись по Пиккадилли. Лишь немногие соглашались тратить время на то, чтобы куда-то ходить или отдавать часть заработков на оплату гостиничных номеров. Стенные работницы, так их называли солдаты, просто вели своих клиентов на какую-нибудь дорожку парка и задирали юбки. Некоторые, самые наивные, всерьез верили, что не забеременеют, если будут отдаваться только стоя.
«Какие же дуры эти англичанки», — подумала Кэтрин.
Она вошла под прикрытие деревьев и стала ждать появления агента, присланного Фогелем.
Предвечерний поезд из Ханстантона прибыл на вокзал Ливерпуль-стрит с получасовым опозданием. Хорст Нойманн взял с багажной полки свою маленькую кожаную сумку и присоединился к пассажирам, выбиравшимся на платформу. На станции творился форменный хаос. Утомленные путешественники, похожие на жертв стихийного бедствия, с бледными отчаянными лицами, группами и поодиночке слонялись по зданию вокзала, дожидаясь безнадежно опаздывавших поездов. Солдаты спали повсюду, где кому хотелось, подложив под головы вещевые мешки. Среди толпы выделялось несколько железнодорожных полицейских, одетых в форму, которые тщетно пытались навести порядок. Ни одного проводника-мужчины видно не было. Нойманн вышел на платформу. Маленький, проворный, ясноглазый, он без труда пробивался через плотную толпу.
У выхода из здания стояли двое одетых в измятые пальто и шляпы-котелки мужчин, которым очень подошла бы броская надпись «ВЛАСТИ». Нойманн лишь на мгновение подумал, что они могут искать его. Все равно его описания они добыть никак не могли. И все же он рефлекторным движением приложил ладонь к поле куртки и нащупал пистолет. Тот был на месте, засунутый за брючный ремень. На месте, в нагрудном кармане, находился и бумажник. Удостоверение личности было выписано на имя Джеймса Портера. Согласно легенде, он был коммивояжером и занимался фармацевтической продукцией. Не сбавляя шага, он проскочил мимо двоих стражей и влился в толпу, заполнявшую Бишопсгейт-род.
Поездка прошла без сучка без задоринки, если не считать неизбежных задержек. Он оказался в одном купе с несколькими молодыми солдатами. Какое-то время они с недоброжелательным видом смотрели, как он читал газеты. Нойманн резонно предположил, что любой здоровый с виду молодой мужчина, не носящий форму, неизбежно столкнется с общественным презрением. В конце концов он рассказал им, что был ранен в Дюнкерке и вернулся в Англию полумертвым на борту одного из океанских буксиров, составлявших тогда основу вспомогательного флота. После этого солдаты предложили Нойманну сыграть с ними в карты, и он изрядно обчистил их.
На улице было темно, хоть глаз выколи. Единственными источниками освещения были узенькие щелочки в крышках, маскировавших фары редких автомашин, медленно проползавших по проезжей части, да бледные фонарики, которые держали в руках многие из прохожих. Он почувствовал себя так, будто его заставили играть в детскую игру наподобие жмурок. Дважды он наталкивался на встречных пешеходов. А один раз уткнулся во что-то холодное и уже начал было извиняться, когда понял, что перед ним стоит фонарный столб.
Он чуть не расхохотался. Лондон здорово изменился после его последнего пребывания здесь.
От рождения он носил имя Найджел Фокс и родился в Лондоне в 1919 году от матери-немки и отца-англичанина. Когда в 1927 году отец умер, мать возвратилась в Германию и поселилась в Дюссельдорфе. Год спустя она вступила в повторный брак с богатым фабрикантом по имени Эрих Нойманн. Этому строгому педанту совершенно не хотелось иметь пасынка по имени Найджел, который говорил по-немецки с английским акцентом. Прежде всего он изменил имя мальчика на Хорст, позволил ему взять свою фамилию и отдал учиться в одну из военных школ, где были едва ли не самые суровые порядки во всей стране. Хорст там чувствовал себя очень несчастным. Однокашники издевались над ним из-за плохого знания немецкого языка. Маленький, довольно слабый, он, как правило, приходил домой на выходные с синяками под глазами и с распухшими от побоев губами. Мать сильно переживала из-за этого, а сам Хорст сделался тихим и замкнутым. Эрих же, напротив, считал, что такая жизнь пойдет пасынку на пользу.
