придется на некоторое время покинуть нашего героя, оставив его в положении, которое никак нельзя назвать безопасным, удобным или делающим ему честь, и изложить обстоятельства, имеющие прямую связь с его приключениями.
На третий день после того, как Найджел был вынужден укрыться в доме старого Трапбуа, знаменитого уайтфрайерского ростовщика, прозванного Золотым Трапбуа, хорошенькая дочка часовщика Рэмзи вышла из дому в восемь часов утра. Благонравно дождавшись, когда отец ее кончит завтракать (она всегда за ним присматривала, опасаясь, как бы в приступе глубокой задумчивости он не проглотил солонку вместо куска хлеба), и увидев, что он снова с головой ушел в вычисления, она в сопровождении старой преданной служанки Дженет, привыкшей подчиняться всем капризам хозяйки, отправилась на Ломбард-стрит, где и нарушила в этот неурочный час покой тетушки Джудит, сестры своего достойного крестного.
Почтенная старая дева приняла посетительницу не слишком любезно, ибо, само собой разумеется, она не разделяла ни того восхищения, в какое приводило мейстера Джорджа Гериота прехорошенькое личико Маргарет, ни его снисходительности к ее безрассудной ребяческой нетерпеливости. Но как бы то ни было, юная Маргарет была любимицей брата, а воля его — верховным законом для тетушки Джудит, и потому она удовольствовалась тем, что обратилась к нежданной гостье с вопросом, зачем это ей понадобилось в такую рань высовывать на улицу свою бледную рожицу.
— Мне надо поговорить с леди Гермионой, — ответила еле слышно девушка, и кровь, прилившая к ее щекам, опровергла замечание тетушки Джудит относительно ее бледности.
— С леди Гермионой? — переспросила тетушка Джудит. — С самой леди Гермионой? Да еще в такое время? Ведь она и днем-то почти никого не желает видеть. Ты либо рехнулась, глупая девчонка, либо злоупотребляешь снисходительностью моего брата и леди Гермионы.
— Нет, нет, уверяю вас, — проговорила Маргарет, стараясь удержать непрошеные слезы, которые, казалось, вот-вот брызнут у нее из глаз. — Вы только передайте леди, что крестница вашего брата очень хочет поговорить с ней. Я знаю, она не откажется меня принять.
Тетушка Джудит устремила пристальный, недоверчивый и пытливый взор на юную посетительницу.
— А почему бы тебе, милочка, не сделать поверенной меня, а не леди Гермиону? — спросила она. — Я старше и опытнее, чем она. Уж я-то лучше знаю жизнь, чем та, что заперлась в четырех стенах, и к тому же у меня больше средств помочь тебе.
— Ах, нет, нет! — воскликнула Маргарет более пылко и искренне, нежели допускала учтивость. — Есть вещи, в которых вы не можете дать мне совет, тетя Джудит. Простите, дорогая тетушка, но это дело не вашего разумения.
— Очень рада это слышать, моя милая, — с досадой отозвалась тетушка Джудит. — Безрассудства нынешних молодых людей и впрямь могут лишить ума такого старого человека, как я. Полюбуйтесь: бежала ни свет ни заря на другой конец Лондона, чтобы рассказать какой-то вздор женщине, которая солнышко-то божье видит только тогда, когда оно освещает кирпичную стену напротив окна. Ну что ж, пойду скажу ей, что ты здесь.
Она ушла и в скором времени возвратилась с сухим ответом:
— Мистрис Маргарет, леди будет рада видеть вас. И скажу вам, сударыня, это гораздо больше того, на что вы могли рассчитывать.
Маргарет молча опустила голову, будучи слишком занята собственными невеселыми мыслями, чтобы пытаться задобрить тетушку Джудит или, что при иных обстоятельствах больше соответствовало бы ее характеру, отплатить тетушке за ее колкости и сварливость той же монетой. Поэтому она в унылом молчании последовала за тетушкой Джудит к прочной дубовой двери, отделявшей покои леди Гермионы от остальных комнат просторного дома Джорджа Гериота.
У входа в это святилище необходимо немного помедлить, чтобы внести некоторые поправки в россказни, доведенные Ричи Мониплайзом до сведения своего хозяина и касавшиеся таинственного присутствия на семейных молитвах женщины, которую мы представляем теперь под именем леди Гермионы. Часть фантастических измышлений была почерпнута достойным шотландцем из разговора с Дженкином Винсентом, который отлично наловчился в том сорте остроумия, какой долго пользовался успехом в Сити и пускался в ход для того, чтобы надуть, провести, обставить, втереть очки, разыграть, облапошить и околпачить! Для этой цели нельзя было найти лучшего объекта, нежели Ричи Мониплайз с его степенностью, важностью, полным непониманием шуток и врожденной склонностью ко всему необыкновенному. Затем рассказ был дополнительно разукрашен самим Ричи, который всегда, а в особенности подогретый хорошей выпивкой, был расположен к некоторым преувеличениям и, пересказывая хозяину все удивительные подробности, выложенные Винсентом, не преминул добавить к ним собственные изобретательные догадки, опрометчиво превращенные его воображением в факты. Впрочем, жизнь, которую леди Гермиона вела вот уже два года в доме Джорджа Гериота, была столь странной, что почти оправдывала ходившие о ней нелепые слухи.
Дом, где жил почтенный золотых дел мастер, некогда принадлежал богатому и могущественному баронскому роду, последней представительницей которого была в царствование Генриха VIII вдовствующая леди, очень богатая, очень благочестивая и беззаветно преданная католической вере. Ближайшим другом достопочтенной леди Фолджамб была настоятельница женского монастыря святого Роха, такая же непреклонная и ревностная папистка. Когда монастырь святого Роха был закрыт деспотическим указом вспыльчивого монарха, леди Фолджамб приютила в своем поместительном доме старую приятельницу и двух монахинь, пожелавших, по примеру настоятельницы, остаться верными своим обетам, вместо того чтобы воспользоваться мирской свободой, предоставленной им волею монарха. Соблюдая всяческую тайну, ибо Генриху могло прийтись не по вкусу такое вмешательство в его распоряжения, леди Фолджамб отвела монахиням четыре комнаты и небольшой кабинет, приспособленный под молельню или домашнюю церковь; прочная дубовая дверь преграждала доступ посторонним, но при помощи поворотного круга, принятого во всех женских монастырях, к отшельницам могли пройти те, кто был им нужен. В этом убежище настоятельница монастыря святого Роха и ее приспешницы провели многие годы, общаясь с одной только леди Фолджамб, которая считала, что молитвы монахинь, благодарных ей за оказываемую поддержку, делают ее чуть ли не святой. Настоятельница, к счастью для себя, умерла прежде своей щедрой покровительницы, а та долго еще жила при королеве Елизавете, пока наконец ее не призвала смерть.
Дом леди Фолджамб унаследовал угрюмый фанатик — ее дальний родственник по боковой линии, который видел в изгнании жриц Ваала такую же заслугу, какую его предшественница усматривала в предоставлении приюта Христовым невестам. Из двух несчастных монахинь, выгнанных из их пристанища, одна уехала за море, а другая, не способная по причине преклонного возраста пуститься в такое путешествие, умерла под кровом одной бедной вдовы-католички. Сэр Поль Крэмбидж, избавившись от монахинь, выкинул из молельни церковную утварь и собирался было вовсе уничтожить их комнаты, но был остановлен соображением, что это повлечет за собой лишние издержки, так как он занимает лишь три комнаты во всем обширном доме и нет ни малейшей нужды перестраивать жилище. Сын его, оказавшийся мотом и расточителем, продал дом нашему знакомому Джорджу Гериоту, а тот, подобно сэру Полю найдя помещение более чем достаточным, оставил апартаменты Фолджамб, или, как их называли, комнаты святого Роха, в том виде, в каком получил. Приблизительно за два с половиной года до того, как начинается наша история, Гериот отправился по своим делам на континент, откуда прислал сестре, а также своему кассиру специальное распоряжение обставить комнаты святого Роха красиво, но просто, Для дамы, которая остановится в них на некоторое время и будет поддерживать общение с их семьей в той мере, в какой ей будет угодно. Он велел также держать все необходимые приготовления в тайне и как можно меньше рассказывать о содержании письма.
Когда подошло время возвращения Гериота домой, тетушка Джудит и все домочадцы были как на иголках от нетерпения. Мейстер Джордж вернулся, как и следовало из его письма, в сопровождении дамы такой замечательной красоты, что если бы не поразительная бледность ее лица, она могла бы считаться одной из прекраснейших женщин на земле. С ней прибыла служанка (или смиренная компаньонка), неотлучно при ней находившаяся. Эту особу, женщину лет пятидесяти, очень замкнутую и, судя по выговору, иностранку, госпожа называла монна Паула, а мейстер Гериот и его домашние — мадемуазель Полина. Она спала в комнате своей госпожи, ела тут же, в занимаемых ими покоях, и, можно сказать, весь день не разлучалась с ней.
Эти две женщины поселились в обители благочестивой настоятельницы и, хотя не столь строго соблюдали затворничество, все же почти полностью вернули апартаментам их первоначальное назначение.
