Ирина прятала преступников Костю Бородина и Валерию Давидову. Она была замешана в государственных преступлениях — контрабанде и подрывной деятельности в промышленности. Она знала, что московский городской прокурор был офицером КГБ. Что ожидало ее в Советском Союзе?
Такси были желтые. Птицы серые.
Заглянул по пути Рюрик. Подарил несколько миниатюрных бутылочек водки. Сказал, «бутылочки авиакомпаний».
— У нас есть новая версия. Но прежде чем я ее выложу, — он поднял руки, — мне хочется, чтобы вы знали, что я руководствуюсь одним голым расчетом. Как и вы, я украинец. К тому же романтически отношусь к жизни. Признаюсь еще в одном. Я рыжий, оттого что еврей. Моя бабушка перешла в православие — у нее была целая копна рыжих волос. Так что я могу причислить себя к разным национальностям. Но в определенных кругах считают, что вся эта афера с соболями — часть общего сионистского заговора.
— Осборн не еврей. Куда вы гнете?
— Зато Валерия Давидова была дочерью раввина, — ответил Рюрик. — Джеймс Кервилл был связан здесь с сионистскими террористами, которые стреляли в ни в чем не повинных служащих советского представительства. Вся розничная торговля пушниной и готовым платьем в Соединенных Штатах практически в руках сионистов, и именно они в конечном счете выгадают от интродукции соболя в здешнюю фауну. Видите, как все сходится!
— Я не еврей, Ирина тоже не еврейка.
— Подумайте об этом, — посоветовал Рюрик.
Эл забрал все миниатюрные бутылочки.
— Я не из КГБ, — сказал Аркадий.
Пойманный на месте, Эл смутился.
— Кто вас знает.
— Я не оттуда.
— Какая разница?
Смеркалось, конторы опустели, а Ирина все не возвращалась. В церкви началась вечерняя служба. У проституток началась самая работа — они одного за другим водили в отель мужчин. Аркадий размышлял об этих женщинах и их занятии — перед глазами проходила последняя волна деловой жизни этого дня.
Час спустя темнота между уличными фонарями стала непроницаемой. Движущиеся по улице фигуры походили на животных, ведущих ночной образ жизни. Люди оборачивались на звуки полицейских сирен.
Почему все-таки смеялся Кервилл?
Аркадий привык к появлению каждый раз других агентов. Ему не показалось странным, что новичок был в темном костюме, при галстуке и в фуражке. Он был рад хотя бы тому, что наконец-то получил возможность выйти из номера. Никто их не остановил. Они спустились на лифте, пересекли вестибюль, вышли на Двадцать девятую улицу и, перейдя Пятую авеню, подошли к темному лимузину. Только оказавшись в одиночестве на заднем сиденье, он понял, что его провожатый — шофер. Машина внутри отделана серым плюшем, стеклянная перегородка отделяла шофера от пассажира.
Авеню Америк — темная пустая улица, если не считать освещенных витрин, за которыми была своя жизнь — жизнь роскошных манекенов, такая же неземная, как жизнь всего города в эту первую поездку за пределы отеля. На Седьмой авеню они свернули к югу, и через несколько кварталов лимузин повернул в переулок, ведущий на грузовой двор. Шофер помог Аркадию выйти из машины, провел к открытому лифту и нажал кнопку. Лифт остановился на четвертом этаже. Они вышли в ярко освещенный коридор, просматриваемый размещенными по углам миниатюрными телевизионными камерами. В конце коридора со щелчком открылась дверь.
— Дальше пойдете один, — сказал шофер.
Аркадий вошел в длинное, плохо освещенное рабочее помещение. Во всю длину размещались сортировочные столы и ряды вешалок, как сначала показалось, с ворохами одежды или кусков ткани. Когда глаза привыкли к освещению, он увидел, что это груды пушнины. Вешалок, возможно, были сотни, большинство из них были увешаны узкими темными шкурками — соболей или норок, но были и вешалки с крупными плоскими шкурами — судя по всему, рысьими или волчьими. Терпко пахло дубильной кислотой. Над каждым белым столом низко висела люминесцентная лампа. Посреди комнаты зажглась одна из ламп, л Джон Осборн положил на стол шкурку.
— Известно ли вам, что северокорейцы тоже торгуют мехами? — спросил он Аркадия. — Собачьими и кошачьими шкурами. Поразительно, что только не покупают люди!
Аркадий направился по проходу к столу.
— Видите, эта шкурка уже сама по себе стоит около тысячи долларов, — сказал Осборн. — Баргузинский соболь, вы, наверно, догадались. Должно быть, стали в известной мере специалистом по соболям. Подойдите поближе. Видите легкую изморозь на ости? — Он погладил шкурку против шерсти и тут же направил на Аркадия маленький пистолет. — Хватит, можно ближе не подходить. Прекрасная будет шубка, в полную длину, шкурок на шестьдесят, — он еще раз погладил шкурку пистолетом. — Думаю, такая шубка потянет на полтораста тысяч долларов. Верно, большая разница по сравнению с кошачьими и собачьими шкурами?
— Вам лучше знать, — Аркадий остановился, не доходя одного стола до Осборна.
— Тогда поверьте мне, — лицо Осборна оставалось в тени, — потому что это здание и два квартала вокруг — крупнейший пушной рынок в мире. Поэтому признаюсь, что как невозможно сравнивать вот это, — он погладил лоснящуюся шкурку, — с кошачьей шкурой, точно так же нет никакого сравнения между Ириной и обыкновенной женщиной, а также между вами и обыкновенным русским. — Он повернул лампу, и Аркадий поднял руку, закрываясь от слепящего света. — А вы хорошо выглядите, следователь, очень хорошо. И прилично одеты. Я искренне рад видеть вас живым.
— Скажите, что искренне удивлены, увидев меня живым.
— Признаюсь, и это тоже, — Осборн опустил лампу. — Когда-то вы сказали, что, даже если спрячетесь от меня на дне Москвы-реки, я все равно вас разыщу. Тогда я не верил, но вы оказались правы.
Осборн закурил, оставив пистолет на столе. Аркадий уже не обращал внимания на темный, почти как у араба, загар, на стройную элегантную фигуру, на серебристые волосы. И, разумеется, на блестевшие золотом портсигар и зажигалку, перстень, браслет и запонки, на желтое пламя в глазах и ослепительную улыбку.
— Вы же убийца, — сказал Аркадий. — Почему в таком случае американцы позволили вам встретиться со мной?
— Потому что русские разрешили мне встретиться с вами.
— Зачем нам это надо?
— Откройте глаза, — ответил Осборн. — Что вы здесь видите?
— Пушнину.
— Не просто пушнину. Голубую норку, белую норку, обычную норку, голубого песца, чернобурую лису, рыжую лису, горностая, рысь; каракуль. И, конечно, баргузинского соболя. Только в этом помещении на два миллиона долларов пушнины, а на Седьмой авеню еще полсотни таких заведений. Так что дело не в убийстве, а в соболях, и всегда упиралось в них. Я не хотел убивать Кервилла, Костю и Валерию. После того как они помогли мне, я был бы только рад, если бы они без лишнего шума уехали куда-нибудь подальше. Но что оставалось делать? Кервиллу позарез нужна была популярность — он был просто одержим идеей рассказать о своих похождениях после триумфального возвращения в Нью-Йорк. Возможно, на первой пресс-конференции он бы не сказал о соболях, но непременно проговорился бы, скажем, на десятой. Я вел войну со старейшей мировой монополией, положил на это годы трудов, многим рисковал. И все для того, чтобы подставить себя из-за непомерного тщеславия какого-то религиозного фанатика? Что оставалось трезвомыслящему человеку? Признаюсь, я был не прочь разделаться и с Костей. Оказавшись здесь, он тут же начал бы тянуть с меня деньги. Правда, сожалею, что так получилось с Валерией.
