- Хрюзантема! - стали вспоминать. - Хрюкадав, Хаврон...
- Всё?
- Не, еще Хрюк-бряк!
- Хрюшкин!
- Всё теперь?
- Вроде всё...
- Так вот, - тихо сказал Саня, - если я еще раз... Если хоть один-единственный раз я еще это услышу...
И опять где-то рядом затрещало - там опять побежали прочь, дальше, дальше по темному пустому лесу.
- Видите, видите! - сердито крикнул Васильев. - Опять он подслушивал!
Саня не ответил, ушел в темноту.
- Дай руку, - сказал он Юле, - упадешь...
Они нашли второгодника Вахрушева в светлеющем березняке, он ничком лежал на сухой траве и плакал взахлеб. Юля опустилась рядом с ним на колени, погладила безутешного гордого Митьку по рыжим вихрам.
- Не плачь, рыжик, терпи... Они не злые, они просто глупые еще... Это, может, пройдет...
- Как же... - не поверил он.
- Белая лошадь - горе не мое... - сказал Саня. - Слышишь? Повторяй: 'Белая лошадь - горе не мое! Уходи горе, за сине море, за темный лес, за светлый огонь, меня не тронь!'
- А чье? - затихнув, шепотом спросил Вахрушев Митька.
К костру они не вернулись. Саня собрал ветки и запалил маленький огонь рядом с затихшим Хрюшкиным. Так они и сидели втроем. Потом пришел Кукарека, хмурый, виноватый, и молча сел рядом.
А потом во тьме зашуршали листья под ногами остальных.
... - И не проси! - мотнул головой Аристотель. - Переживают они, видите ли!.. Ишь, заступник какой! Это Петухова с тобой работу провела. Думаешь, я не понимаю!..
Был вечер, Аристотель пришел в гости, они сидели за столом, и разговор, который, как всегда, начинался так: 'Все, сегодня ни слова о школе', как всегда, свернул все-таки к школе, к работе, которая и не думала кончаться по звонку с последнего урока.
- А сколько ты с ними не говоришь? - заинтересованно спросил Арсений Александрович.
- Две недели.
- Ого! А я-то тебе деньги плачу за то, что ты их воспитываешь... Хорошо устроился!
- Я и воспитываю... - вздохнул Аристотель. - Я ведь, Сеня, не за себя, меня-то не больно обидишь. Но Александра Сергеевича не дам! Не позволю! 'Сейчас так не пишут, кому это нужно'! - припомнил он и рассердился с новой силой.
- Больно строг! - усмехнулся директор. - Они юные, глупые еще. Погоди, все поймут...
- Нет, пусть они сейчас поймут! Потом-то как раз поздно будет. 'В гробу я видел это чудное мгновенье в белых тапочках'! - передразнил он Шамина. - И как я его тогда не убил, не понимаю. А нынче-то к вам шел, а он стоит у подъезда. С гитарой, как всегда... Сигаретку спрятал, уважил... А глаза тоскливые, дома, видно, опять худо... Но я не подошел, выдержал характер. Кивнул ему только так, очень холодно... Соскучился я по ним, мерзавцам... Концерты по ночам часто устраивает?
- Притих, - ответила Елена Николаевна. - Тихо поет...
- Открой-ка, Саня, форточку, я послушаю, чего он там тихо поет, попросил Аристотель, а прислушавшись, ахнул и устремился на балкон.
Там, внизу, в темном дворе, под тополем, трудный подросток Шамин, современнейший юноша в джинсах и с гитарой, пел тихо:
Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой...
- Слыхали ль вы?.. - печально подпевали ему другие современные юноши.
- Юрка! - позвал Аристотель, когда песня смолкла, и его мощный голос отчетливо прозвучал над притихшим двором.
- Чего? - отозвались из-под тополя.
- Поёшь?
- Пою.
- А что я тебе говорил?!
- Чего?
- Печалься, милый, пой. Пусть душа растет...
- В гробу я видел эту душу! - тоскливо отозвался из темноты трудный подросток. - В белых тапочках!
По ночам приходили Сане в голову новые странные мысли. Мир, казавшийся прежде таким простым и ясным, вдруг затуманился, четкие, незыблемые его границы дрогнули и растаяли, и в бликах света и тьмы различал уже Саня какие-то новые очертания другого мира... Может быть, не так ярки в нем были краски, не так ясно и безоблачно небо, а добро и зло существовали, так крепко переплетясь, что не просто их было отличить друг от друга, но что-то уже тянуло Саню туда, заставляло без печали проститься с прежней ясностью, с четко обозначенными 'хорошо' и 'плохо'... И уже не казалось Сане, Александру Арсеньевичу, что быть взрослым - постыдно и скучно... Он уже догадывался, что взрослые - как дети. Разные. И так же, как дети, беззащитны. И так же мечтают, обижаются, плачут... Ведь взрослые - это выросшие дети. А дети - будущие взрослые. И жить им надо, взявшись за руки...
Так думал по ночам взрослеющий учитель географии, а утром его долго будила Елена Николаевна, но Александр Арсеньевич прятал голову под подушку, вставать не хотел.
В конце концов вынужден был вмешаться Арсений Александрович: он стащил с географа одеяло и грозно осведомился, собирается ли Александр Арсеньевич идти сегодня на работу. Позавтракать Саня не успел, всю дорогу бежал бегом и появился в классе за секунду до звонка. Но урок начать не успел: в коридоре затопали, кто-то спешил, мчался что было духу, рванул дверь...
- Митька убился! - крикнул Кукарека, встав на пороге.
У Александра Арсеньевича как-то скверно дрогнули коленки и голос сел.
- Какой Митька?.. - сипло спросил он.
В классе наступила гробовая тишина.
- Хрюшкин... - прошелестел Кукарека. - Вы же сами... не велели...
Вахрушев Митька прыгнул с третьего этажа. Сегодня, рано утром. Его увезли в больницу. Больше Кукарека ничего не знал.
- Он жив? - спрашивал Саня.
Они мчались по улице, впереди - Саня, а за ним - шестой 'Б'.
Кукарека не знал.
- А откуда ты вообще это знаешь?
- Колян сказал...
- Какой Колян?.. - ревя и шмыгая на бегу носом, крикнула толстая Мила.
- Обыкновенный, в одном доме с ним живет... Из седьмого 'В'...
- Сан Сенич, это мы, это из-за нас он... - выкрикнул кто-то, и после этого все замолкли и побежали в молчании.
- Только родственников пущу! - заявила им санитарка.
- А мы родственники! - яростно закричал шестой 'Б'.
'Жив!..' - понял Саня и решительно сказал санитарке:
- Халат, быстро!
- Вы родственник?
- Разумеется! - рассердился Саня. - Халат!..
Митька лежал в коридоре, на кушетке, глаза закрыты, лицо серое.
- Ваш? - спросила у Сани пожилая женщина-врач и оглядела его неодобрительно.
- Мой.
