— У нас, дочка, люди хорошие, — сказал седоусый Петрович, отодвигая пустую тарелку и осторожно прихлебывая компот, — Позубоскалить любят, на то и молодежь. А в остальном — ребята что надо.
— Я уже заметила.
— В таком коллективе работать — одно удовольствие. Я вон четвертый десяток на заводах, так что, верь…
— Петрович, а чего ты котлеты не ешь? — спросил Володя, вытирая губы салфеткой.
— А мне, Володенька, пора вегетарьянцем становиться.
— Как Лев Толстой, что ль?
— Почти. Но он-то — от ума им стал, а мне — доктора прописывают. Лучше кефир с компотом, говорят, чем кура с гусем. Все засмеялись.
— Не смейтесь, — улыбнулся Петрович, — Придет время и вам пропишут. Вспомните тогда Ивана Петровича.
— Вспомним, Петрович, вспомним, — проговорил Сергеич, вставая, — Приятного аппетита.
— Спасибочко.
Постепенно из-за стола ушла вся бригада, остались Марина с Иваном Петровичем.
— Завод — это дело особенное, — медленно прихлебывая компот, говорил он, — А главное — почетное. Ведь ежели разобраться — вся жизнь человеческая на этих вот железках держится — машины, трактора, самолеты, кастрюли, холодильники. Это все мы делаем — рабочие. Без нас — ни пахать, ни сеять. Даже поесть — и то ложка нужна! Да…
Он помолчал, вытирая усы салфеткой, вздохнул, глядя куда-то вперед, затем добавил:
— Я ведь, Марина, в деревне родился. Было нас у матушки двенадцать душ. А времена-то будь здоров. Голод. Кулачье зерно попрятало, из обреза норовит садануть. Колхозы только-только становятся. Хлеба нет. А батьку на гражданской беляки убили. Зарубили под Царицыным. И поехал я в город, чтоб лишним ртом не быть. На завод устроился. Не получалось сначала. Мы же лаптем щи хлебали, ничего окромя косы не видали. А тут — паровой молот, шестерни, лебедки. Но — освоился. Потом — армия. И снова завод. А после — война. Только мне повоевать мало пришлось — под Москвой ранило в голову, полтора года по госпиталям провалялся. Еле выжил. Списали, что называется, вчистую. И снова на завод. Снаряды точили…
Он помолчал, потом заговорил опять:
— Вот тут недавно в гостях были у одних. Так, люди ничего вроде, но и не шибко знакомые — жены вместе когда-то работали. Выпили, разговорились. Ну и начал он хвалиться — мол нашел себе теплое местечко, работа не пыльная, а деньжата приличные. И знаешь где? В церкви. Паникадила какие-то точит. А раньше на «Борце» работал. Хорошим токарем был… Ушли мы поздно вечером, дома спать легли, а Стеша и говорит: вот, мол, как ловкачи теперь устраиваются. И деньги, говорит, бешеные… А я усмехнулся, да ничего и не сказал. Не ловкач он, а просто дурак. Он работу на халтуру променял, значит не рабочий он, а халтурщик. Его халтура — только народу вредить помогает, глаза залеплять, а моя работа — на помощь, на благо. Я когда за станок утром становлюсь — всегда нашу деревню вспоминаю. Как жили плохо! Гвоздя не было лишнего. Кобылу подковать — полмешка ржи. Потому что сталь — в редкость была. А теперь? У всех машины, телевизоры, магнитофоны. А почему? Да потому что мы с тобой за станком стоим. Вот почему!
Он встал, улыбнулся ей своими добрыми прищуренными глазами и пошел к выходу.
Забыв про компот, Марина проводила его фигуру долгим взглядом.
«Как все просто!» — поразилась она, — «Ведь действительно все держится на этом человеке. На простом рабочем. На его руках…»
— Потому что мы с тобой за станком стоим… — прошептала она и вздрогнула, — Мы? Значит и я! Я тоже?!
Она посмотрела на свои руки. «Значит и эти руки что-то могут? Не только теребить клитор, опрокидывать рюмки и воровать масло?»
Слезы задрожали у нее в глазах, столовая расплылась, но вдруг рядом раздался знакомый бодрый голос:
— А что ж ты в одиночестве обедаешь? Она подняла голову.
На соседний стул опустился Сергей Николаич:
— Постой… постой… это что такое?
Он озабоченно заглянул ей в лицо:
— Ты что? Не понравилось? Обидели?
Улыбаясь и быстро вытирая слезы, Марина замотала головой:
— Нет, нет, ну что ты. Все очень хорошо. Это я просто так…
— Ну, серьезно, ты скажи… — опять начал он, придвигаясь ближе, но Марина успокаивающе положила свою руку на его:
— Это я так, Сережа. Я… сегодня поняла, что еще что-то могу…
— Аааа… — облегченно вздохнул он и, улыбнувшись, налил себе полную тарелку борща, — Тогда понятно. Если так, то я рад за тебя. А можешь ты не что-то, а очень-очень много. Запомни…
Разломив хлеб, он стал быстро есть борщ.
— Бригада замечательная, — продолжала Марина, глядя как ритмично двигаются его рельефные скулы, — Такие хорошие люди.
— Бригада что надо, — пробормотал он, не поднимая головы, — Одна из лучших. Кстати, в отделе кадров я договорился. Ты теперь — расточник. Пропуск у меня. Трудовую принесешь им на днях. В общем ты теперь наша.
— Правда?! — вскрикнула Марина, заставив оглянуться людей за соседними столиками.
— Правда, правда, — усмехнулся он, — Только не кричи так, а то все подавятся.
— И что… и я теперь — рабочая?!
— Да, да…
Марина быстро наклонилась к нему и поцеловала в щеку.
Он оторопело отпрянул, засмеялся:
— Ты что… я же семейный человек… ну, ты даешь!
Она, не слушая его, покачала головой, вытерла слезы:
— Господи, как все хорошо…
Сергей Николаич отодвинул пустую тарелку:
— Только давай без «господи»…
— Конечно… — тихо улыбнулась она. глядя в широкое, залитое весенним солнцем окно столовой.
После обеда Марина работала так самозабвенно и старательно, что когда цеховские часы показали пять, она страшно удивилась мгновенно пролетевшему времени.
Стало очень жалко прерываться, только что войдя во вкус и почувствовав станок.
Вздохнув, она нажала черную кнопку.
Володя уже обметал щеткой свой станок.
— Молодцом! — громко проговорил он, когда шум стих, — Работала по-ударному.
— Смеешься, — пробормотала Марина.
— Какой тут смех. Здорово работала.
Сзади подошел Соколов, дружески коснулся плеча:
— Как дела?
— Да вроде ничего…
— Ничего — пустое место. Сколько успела?
— Сейчас посчитаю.
Марина принялась считать уложенные рядами детали.
Их оказалось семьдесят две.
— И до обеда сколько? — спросил он.
— Сорок шесть.
Вынимая из кармана потертую книжицу, он удивленно качнул головой:
— Ух ты! Сто восемнадцать значит?
— Да. Сто восемнадцать.
— А не загибаешь? — лукаво усмехнулся он.
